после завершения военной кампании против белополяков и освобождения Крыма от врангелевцев, движется какая-то специальная комиссия из Москвы, но тем не менее, когда она прибыла к ним, это было большой неожиданностью для всех.
Холодной сентябрьской ночью, когда все теплушки отрядного эшелона были пусты и на аэродроме находились только часовые (летно-подъемный состав отряда давно обжил гостеприимные избы на близких окраинах белорусского городка Короткевичи), по ветке от станции маневровый паровозик пригнал вагон первого класса с плохо закрашенными двуглавыми царскими орлами на боках, отцепился и укатил.
Как выяснилось утром, в комиссии было человек шесть, от инженеров до докторов. Оценке и испытанию подлежало все, от здоровья славных и озадаченных авиаторов до качества их летящих аппаратов.
В вагоне дятлом застучала машинка, людей вызывали к Томилину по одному. Внешне вроде бы товарищеские собеседования, по сути — допрос с пристрастием. Люди повалили к Глазунову с возмущением: «Чего пытают? Воевали как умели!» Глазунов ничего не отвечал, следил за комиссией со стороны, не вмешивался. Собрал партячейку, сказал только одно: «Это всем нам испытание на будущую жизнь, мужики! Будем держаться!»
Из пилотов в комиссии был знаменитый Влынский, квадратный, могучий, похожий на кузнеца человек. В день, когда надо было проверять летный состав на технику пилотирования, Томилин сказал громко:
— Товарищ Влынский, пилотаж — это ваши функции! Я только зритель!
Для пилотажа подготовили самую лучшую машину — двухместный трофейный «де-хэвиленд». Глазунов возился со всеми мотористами всю ночь; поснимали с остальных аппаратов все более или менее целое.
Выкатили из палатки, как только сошла роса, протерли, смазали, подтянули все, что поддавалось усилиям, прогрели мотор, переглянулись, довольные: самолет подрагивал от нетерпения, мотор гудел ровно и звонко.
Комиссия пришла после завтрака. В преддверии испытания Нил Семеныч послал моториста Мамыкина в городок, отдав ему свои часы, и тот на них выменял индюка. Завтракала комиссия индюшатиной. Глазунов рассудил просто: на сытый желудок будут поснисходительней.
Комиссия уселась за приготовленный стол, пошепталась, пошелестела бумажками. Все три пилота отряда стояли чуть в стороне, перекуривали. Остальные расположились кто где мог, даже на крышах теплушек ремонтной летучки сидели.
— Начнем, что ли? — позвал Влынский.
Леон выструнился, прошагал к столу, козырнул и доложил без обычных выкрутасов, что военлеты вверенного ему отдельного авиационного отряда к полетам готовы. Влынский с сочувствием оглядел затертую до белизны кожаную куртку Леона, без всяких знаков различия, подшитые на коленях суконными латками, не в цвет галифе, заправленные в короткие сапоги с обрезанными для удобства голенищами, суконный самодельный авиашлем, на котором блестела вырезанная из снарядной гильзы мотористами звездочка, и сказал:
— Слышь, командир, что это вы как беспризорники? Вы хоть летные комбинезоны получали?
— Не удостоены, — важно ответил Леон.
— Всему свое время, — понимающе заметил один из членов комиссии.
— Разрешите приступать? — холодно осведомился Леон.
— Валяйте… — благодушно разрешил Влынский. Он сам хотел полетать, уже договорился о том, что после экзамена Свентицкий даст ему машину, и был настроен весело. — Кто первый?
— Военлет Панин! Афанасий Кузьмич! — отступил на шаг Свентицкий.
Вперед шагнул бледный от волнения коренастый паренек с круглыми кошачьими глазами.
— К полету готов! — громко крикнул он.
Влынский поморщился:
— Не глухие… Особенно не лихачь! Взлет, «коробочка», посадка! Этого достаточно!
Мотор на «де-хэвиленде» был хорошо прогрет, ревел басом, из широких патрубков хлестало голубое пламя. Его покатили на старт. Мотористы запоздало потащили вслед засыпанный наполовину мешок с песком, для лучшей центровки, всунули груз в заднюю кабину.
Члены комиссии следили за событиями издали, Томилин подал им бинокль. Глазунов смотрел на пилота с тревогой. Афанасия лихорадило, зуб на зуб от нервной дрожи не попадал. Он кружил вокруг самолета как заведенный, зачем-то усиленно стучал по противокапотажной лыже, торчавшей под носом аэроплана. Леон сочувственно протянул ему свои перчатки с крагами.
Глазунов сказал:
— Да не колотись ты, Афонь, как заячий хвост! Полет же проще пареной репы!
Тот согласно кивнул, шустро влез в кабину. Целлулоидные очки на его авиакаске запотели, он протер их перчаткой, надвинул на глаза. Мотор истошно взвыл. Током воздуха с Глазунова сбило фуражку, и он побежал по полю, стараясь наступить на нее ногой. Леон, бледнея, сделал нетерпеливый жест: что, мол, сидишь на старте? Пора!
Самолет покатил, упруго стукнув колесами, оторвался…
Нил Семеныч и Свентицкий в небо, чтобы не сглазить, не глядели. Пошли к столу комиссии. Томилин внимательно смотрел в бинокль. Влынский одобрительно покрякивал.
Темный крест чертил в осеннем небе безукоризненно четкие линии, разворачивался «на пятке», рисовал над аэродромом «коробочку».
— На виражах силен… — не выдержал Свентицкий.
Томилин посмотрел на него, но ничего не сказал. Лицо у него было бесстрастно-усталое.
— А я хорошего пилота даже по тому, как он борщ ест, угадаю! — сказал Влынский. — Молодец парнишка!
Приземлился Афанасий не без форса, выпрыгнул из машины, подбежал, сказал счастливо:
— Разрешите получить замечания?
— Какие там замечания!.. — пробасил Влынский. — Следующий…
— Минуточку! — остановил его Томилин, полистав свои записи. — У меня вопрос к красвоенлету Панину: каким учебным заведением или полномочной комиссией вы аттестованы на звание пилота?
— На звание?.. — Афанасий растерянно захлопал ресницами. — Какая там комиссия! Мы тогда под Мелитополем стояли… Ну, командир наш, Щепкин, сказал: хватит ваньку валять, при мотористах собачьим хвостом болтаться! Рулёжку я тогда уже освоил, подлётывал. Собрались летчики, определили, кто чему меня учить будет. И научили! У меня уже сто два часа налёту, из них шестьдесят боевых! Вы же сами сейчас видели, как я летаю.
— Видел, — спокойно согласился Томилин. — Но ни наша комиссия, ни лично я не уполномочены аттестовать вас на звание пилота! Есть железный порядок. Прошу предъявить удостоверение на звание пилота. Таковое имеете?
— Нет, — сумрачно сказал Афанасий.
— Вот это я и хотел уточнить… — кивнул Томилин.
Леон катал желваки под крутыми скулами, щурил глаза в бешенстве, отправил растерянного пацана взглядом прочь, осведомился с ледяной вежливостью:
— Может быть, мне будет позволено?
— Будет, — не поднимая головы, буркнул Томилин.
Леон ринулся к самолету, рывком зашвырнул себя в кабину и, не дожидаясь, пока «де-хэвиленд» развернут на старт, газанул. Мотор обиженно взревел, биплан подпрыгнул как ужаленный, вздернул тупую, «чемоданную» морду и почти без разбега полез в небо. Машина была громоздкая, двухместная, не пилотажный истребитель, но Леон делал с нею все что хотел. Прямо со старта, не успев толком набрать высоту, он заложил глубокий вираж, понесся по кругу над полем, гоня самолет, как необъезженного коня на корде. От тока воздуха гнулись вершины голых осин, срывались и летели прочь последние осенние листья. Было хорошо видно, как прогибаются плоскости «хэвилеида».
Мотористы замерли, люди на крышах теплушек вскочили, внимательно наблюдали за действиями пилота. Леон выровнял биплан, поставил на спираль и полез в небо.
Метрах на двухстах он сыпанул каскадом — сделал «горку», крутанул пару «бочек» и с изящным
