— Ага! — кивнул Теткин. — Но вот что мне непонятно: кто же ее перенесет через линию фронта, через всякие заграждения и поставит на рельсы? Там, в глубине? Тем более что у «них» и колея поуже, европейского стандарта!
Николай хотел показать Томилину, что он мыслит широко и понимает многое. Томилин внимательно посмотрел на его горящее лицо и заметил, что разработка вопросов боевого применения не входит в функции КБ. Их дело техническое, дать конструкцию. Но, подумав, добавил, что рассчитывать дрезину для начала стоит на отечественную колею — возможно, ее будут использовать и как средство связи в случае вероятного вторжения.
Но дело оказалось не в колее. Занявшись общим видом дрезины и произведя не очень сложные расчеты, Теткин не без легкой оторопелости убедился, что все это не так просто, как ему по легкомыслию показалось. Как только он прикинул вес стандартной рамы, колес, горючего, мотора, оружия и боеприпасов плюс вес экипажа — механика-водителя, командира-пулеметчика и второго стрелка, привел в соответствие с мощностью мотора, оказалось, что подобная авиадрезина не только молнией не помчится, но вряд ли опередит даже богомольца, бредущего из Москвы в Загорск замаливать грехи в Троице-Сергиевой лавре. С отчаяния Теткин отказался от брони, добавил второй мотор — выходило почти прилично. Когда же он надумал сократить экипаж до двух человек и вообще отказаться от пулеметов и боезапаса — дрезина мощно взревела и ринулась к грядущим победам! Но тут же выяснилось, что на таких скоростях она, облегченная, теряет сцепление с рельсами и просто полетит с насыпи на первой же кривой. Да и кто ему позволит лишать боевую машину брони и оружия?
Обращаться за помощью к иным сотрудникам КБ, кульманы которых стояли рядом, Теткину мешало самолюбие. Он видел, как они, аккуратные, даже по внешности старавшиеся походить на шефа, все больше пожилые, солидные, похожие в своих жилетках на конторщиков, иронично поглядывали на его метания, явно сдерживая смех лишь из вежливости. В отчаянной попытке раскусить орех он стал оставаться в КБ по ночам, когда исчезали эти деликатные, тихие и молчаливые люди.
И вот он, результат!
…Томилин, покачиваясь на носках, с холодным презрением изучал колонки цифр и эскизов, что последней ночью родились под смятенным карандашом Теткина. Это было что-то невообразимое — от приплюснутой бронированной черепахи, над которой нелепо торчал авиамотор с четырех-лопастным пропеллером, до чего-то уж вовсе невообразимого, похожего на стальную саранчу, приподнявшую вместо башки вынесенную на кронштейнах высокую пулеметную башню.
Теткин понимал, что оскандалился, под ложечкой нудно досасывало, и он в тоске думал только одно: «Сейчас турнет меня отсюда и будет прав: какой из меня инженер? На ерунде закопался!»
— Я… я еще попробую, товарищ Томилин! — хрипло и смущенно взмолился он. — Ведь есть же оно, решение! Будет!
— Оставьте, Николай Николаевич… — почти безразлично и как-то отрешенно бросил Томилин, задумчиво покусывая трубку, пошел было прочь, но обернулся, внимательно оглядел Теткина и строго сказал:
— Через пятнадцать минут прошу ко мне!
«Ну, все…» — выдохнул из себя Теткин, когда Томилин ушел. Он содрал ватман с чертежной доски, деловито искромсал его бритвочкой, как можно мельче, чтобы над следами его позора никто не потешался, высыпал клочки в урну, сложил в парусиновый портфель готовальню, карандаши, ластик. В портфеле оказалась полузасохшая холодная котлета между двумя ломтями хлеба. Это был позавчерашний завтрак, о котором он забыл.
Он вынул котлету, сел на подоконник и стал нехотя жевать в ожидании, когда пройдут пятнадцать минут и можно будет войти за отставкой в томилинский кабинет.
Утро разгоралось. Вода в Москва-реке была еще бесцветной, в ней отражались огромные штабели дров, сложенные на травянистом берегу. Посередине реки стояла порожняя дровяная баржа. Поодаль темнел Бородинский мост, по нему, погромыхивая, волокся первый трамвай.
На крышах старых сараев лежал сухой тополиный пух, не шевелился в полном безветрии. И уже по этой знойной, тихой, как стоячая вода, духоте утра было ясно, что и новый день не принесет изнывавшей от августовского зноя Москве облегчения.
Зацокали копыта, в переулке между сараями появился извозчик. Лошадь тянула на подъем плохо, и женщина, сидевшая в пролетке, расплатилась и спрыгнула поодаль. Пошла от реки вверх легко и быстро. Теткин невесело удивился — это была секретарша Томилина Ольга Павловна. Обычно она приходила на службу раньше главного, но не в такую же рань. Николай Теткин вздохнул — вот и ее теперь он больше никогда не увидит. Конечно, по понятиям студента, Ольга Павловна была уже стара — почти тридцать лет! Но таких красивых женщин в своей прежней жизни Теткин никогда не встречал. Если честно, он просто боялся на нее смотреть. Когда приходилось с нею разговаривать, мямлил и багровел. В такие минуты он вдруг вспоминал и о своих жеваных, простеньких брючатах, и о том, что футболка выгорела и носки подчас драные… Да и вообще, что он такое по сравнению с ней! Брови рыжие, ресницы совершенно белые, и по всему лицу веснушки…
Ольга Павловна мелькнула внизу легкой птицей. Теткин машинально пожевал котлету, подождал еще немного и, решив, что четверть часа истекли — часов у него, конечно, не было, — потащил себя на заслуженную казнь, не забыв прихватить портфель, чтобы более никогда в чертежную не возвращаться.
Ольга Павловна стояла в приемной у окна спиной к Теткину и курила. На столе возле «Ундервуда» лежали ее круглая махонькая шляпка и портсигар. Мягкий утренний свет проникал через высокое окно и топил ее худощаво-статную фигуру в серебристом сиянии. Она словно на берегу реки стояла, раздевшись донага: свет делал прозрачным ее легкое светло-голубое короткое платье, будто его и не было.
Теткин будто ожегся, отвел глаза, сказал стесненно:
— Меня, товарищ Голубовская, Юлий Викторович вызывал… Можно к нему?
Она не ответила, дернула худым плечом. Теткин расценил это как разрешение.
Томилин стоял в своем кабинете у обычной школьной доски с мелками. Доска как-то не вязалась с остальной обстановкой кабинета, невеликого, но уютного и обжитого, заставленного по стенам книжными шкафами, с благородно простой темной кожи мебелью. За стеклами шкафов тускло поблескивали золоченые корешки, пахло дорогим табаком и терпким мужским одеколоном. В стойке стояли томилинские трубки — штук двенадцать, висели кожаные кисеты, их он коллекционировал. Здесь всегда было тихо, и Теткин с завистью подумал о том, что именно в такой покойной обители, словно предназначенной для трудных мыслительных напряжений, и можно по-настоящему работать инженеру и конструктору.
Мельком Теткин отметил, что на доске мелками намечен эскиз легкого изящного моноплана с обтекаемой моторной гондолой на стойках и на поплавках. Даже в небрежном наброске самолетик имел какой-то озорной, «летучий» вид. Но Томилин, увидев его любопытство, стер небрежно влажной губкой меловое видение, сказал:
— Сколько вам лет, Николай Николаевич?
— Давайте уж сразу! Чего уж там… — безнадежно вздохнул Теткин.
Томилин посмотрел на него о любопытством, твердые прямые морщины на впалых щеках дрогнули, заискрились весельем темные, почти антрацитовые глаза:
— Я всего лишь прикидываю, что именно вы можете по возрасту помнить, а чего не можете!
Томилин отправил коротким жестом Теткина в кресло.
— Вы знаете, Николай Николаевич, сколько машин оставалось от всей российской гидроавиации после империалистической, революции и прочих пертурбаций? На всех флотах и флотилиях, на всех морях, озерах и реках — тридцать семь штук самых разномастных чудовищ!
— Куда же остальное делось? — вяло осведомился Теткин, больше из вежливости, думая про себя: «И к чему волынит? Говорил бы сразу».
— Война плюс естественное старение… — вздохнул Томилин. — Плюс, сами понимаете, интервенция! В Бакинской школе морской авиации англичане угробили все машины, авиация Черного моря потеряла тоже абсолютно все, ревельская группа сумела вывезти в Петроград всего два гидроплана… М-да, унылое было времечко… Как вы полагаете, чем в те годы занимался ваш покорный слуга?
— Конструировали?
