На станционных путях, вдали от вокзала, с боковой и тихой ветки уже отчаливал специальный экстренный поезд — паровоз с прицепленным к нему одиноким штабным вагоном, с зашторенными окнами и охраной на тамбурных площадках. Огромный черный лоснящийся локомотив рвал грудью тугой и влажный воздух, разгоняясь все пуще и пуще, будто радуясь почти невесомому для него грузу, и победно трубил навстречу быстро и послушно загоравшимся огням. Поезд шел без расписания и привычных остановок…
9
Ранним утром на стоянке автомобилей перед гамбургским отелем «Адлер» с бронзовой фигурой орла над вертящимися стеклянными дверями сидели в черном таксомоторе два молчаливых человека с бесцветными лицами, курили, следили за тем, как из гостиницы выходят постояльцы. Когда появился изящный, стройный мужчина в длинном сером макинтоше и широкополой шляпе, они встрепенулись. Пока швейцар подзывал, свистнув в серебряный свисток на цепочке, свободное такси, мужчина смотрел в серое дождевое небо, но зонтик не раскрыл, Подъехал автомобиль, мужчина сел в него и уехал.
Двое вышли из машины, быстро шмыгнули в вестибюль, Портье, высокий светлоглазый человек с прической ежиком, молча протянул им ключ от номера на деревянной груше. Они быстро поднялись по застланной коврами лестнице на второй этаж, вошли в номер. Потом один из них открыл дверь, безразлично оглядел коридор. Горничная в дальнем конце коридора поливала из леечки цветы в кашпо. Он быстро повесил на дверь табличку «Просят не беспокоить!», щелкнул замком.
В номере оба сняли пальто и котелки, включили электричество, надели тонкие резиновые перчатки и умело приступили к обыску. Они тщательно осмотрели содержимое чемодана из светлой желтой кожи, прощупали карманы и подкладку визитки и плаща, висевших в гардеробе, вывернули и осмотрели пижаму, купальный халат, в ванной перетряхнули несессер.
Ничто не ускользнуло от их внимания, даже пачка вчерашних газет на столике около широкой кровати. В письменном столе они наткнулись на записную книжку, перехваченную резинкой. В нее были вложены несколько крупных купюр, еще не обмененные на марки советские червонцы и пожелтевшая фотография: красивая молодая женщина смеялась, пытаясь откинуть газовый шарф, брошенный ветром в лицо…
Они тщательно пересняли эту фотографию и каждую страницу записной книжки с московскими и ленинградскими адресами, затем все положили так, как было; небрежно брошенный на спинку кровати купальный халат так и остался ждать хозяина. Уходя, они ловко отвинтили колпачок электрического выключателя, соединили проводки: сильно треснуло, свет в люстре и настольной лампе погас. Они понимающе переглянулись — вернувшись в номер, русский постоялец немедленно вызовет портье и потребует исправить освещение. Именно это и входило в их планы.
За два дня до этого обыска куда-то отослали прежнего портье. Его место занял новый, очень странный человек. По всему было видно, что он никогда в гостиницах не служил, все время путал ключи от номеров, не знал, как вызвать официанта из ресторана, но смотрел холодно и высокомерно. Черный фрак сидел на нем почти как мундир, поясница несгибаемая, прямая. Случалось, во время разговора он склонял набок голову и щелкал каблуками.
К полудню над Гамбургом собрался дождь. От коричнево-грязных вод Эльбы, намешанных в гавани, покрытых нефтяными разводами и густо усыпанных мусором, поднимался тяжелый гнилой дух. Томилин стоял на левом крыле капитанского мостика голландского сухогруза «Клинк», зафрахтованного Внешторгом, и пристально следил из-под широких полей шляпы за погрузкой. Стоял так он уже три с липшим часа, скрупулезно отмечая в блокноте номера огромных деревянных ящиков, которые береговой кран поднимал на цепях на причале у пакгауза, переносил, разворачивал длинную железную шею к отверстию грузового трюма и опускал вниз.
Капитан голландца, рыжий верзила, куривший вонючие папироски из листового черного табака, старший помощник и транспортный агент фирмы «Циммерман», руководивший погрузкой, уже не раз недоуменно переглядывались, и Юлий Викторович понимал, почему. Они смеялись в душе над странным русским представителем, который так тщательно следит за всем, словно не доверяет им, несущим полнейшую ответственность за сохранность груза. Они и не предполагали, что значил этот груз для Томилина, который с большим трудом договорился о закупке оборудования для своего нового КБ. Каждый ящик был на вес золота, так как всего было строго в обрез. Малейшая недостача приведет к остановке производства.
Порт равномерно гудел, но вдруг будто что-то треснуло и поломалось в его четком, выверенном механизме. По пристани вдоль пакгаузов поехал грузовой автомобиль-платформа. На ней стоял человек в вязаной шапочке и спецовке, что-то кричал в рупор. На полпути останавливались тележки с грузами, замирали краны, из пакгаузов выбегали растерянные докеры. На «Клинке» тоже все замерло.
Из трюма начали карабкаться грузчики, сбегали по дощатым мосткам на пирс. Капитан, свесившись с мостика, заорал на них, но на его вопль никто даже не обернулся. Разом онемела и верфь «Блом и Фосс». Стало слышно, как о сваи бьется мелкая волна. Вокруг грузовика-платформы теснилась большая толпа портовых рабочих. Человек с рупором что-то быстро говорил. Над толпой развернулся и затрепетал, темнея от дождевой мороси, кумачовый плакат. На нем было четко написано: «Руки прочь от СССР!»
Из-за пакгаузов появилось несколько грузовиков с полицейскими в черных лакированных касках. Построившись клином, они направились на толпу, заработали дубинками.
— Политическая демонстрация есть нарушение статуса вольного города Гамбурга! — злорадно сказал торговый агент. — Они должны работать, а не вмешиваться в область большой политики!
— Я полагаю, на сегодня погрузка окончена! — сказал капитан. — Это надолго…
Томилин кивнул, сошел с парохода.
Портье, герр Вишневски, выразил Томилину извинения по поводу неисправной проводки. Для убедительности пощелкал выключателем, засветил свечу и вызвал монтера. В номере было полутемно, по окнам барабанил густой и вязкий дождь. Портье почтительно застыл у дверей, держа на весу свечку. Томилину было неприятно его виноватое молчание, и он предложил ему сесть. Портье прикрыл дверь и сел на краешек кресла. Он вполне прилично, хотя и с сильным акцентом, говорил по-русски, и Томилин поинтересовался, где он выучил язык. Герр Вишневски объяснил, что несколько лет служил в порту, работа требовала, тем более что русских судов в Гамбурге всегда бывало очень много.
«Врет, — подумал Томилин. — Слишком правильно изъясняется и без матросского жаргона… Как это он сказал? «Я обязан вам мое соболезнование на предмет аварийного происшествия выразить!»
— Прескверная погодка, не правда ли? — сказал Томилин, чтобы как-то поддержать разговор.
— О! Погода не есть самое скверное в сегодняшнем мире! — вздохнул портье. — Я испытываю более основательное беспокойство по причине опасности, которую переживает ваша родина, господин Томилин…
— Опасность?
— О да! Вы, я вижу, читаете газеты! Я тоже их читаю и слушаю радио! Я не могу не испытывать симпатии к Советской России! Конечно, при кайзере у нас были некоторые затруднения во взаимном понимании, но теперь, когда мы имеем республику и вы имеете республику, нас объединяет многое. Прежде всего, общий противник.
— Кого вы имеете в виду? — посасывая трубку, спросил Томилин.
Это становилось любопытным, портье почему-то пошел на откровения. Он попросил разрешения закурить. Поставил свечу на столик, поудобнее устроился в кресле. Забросив ногу на ногу и пощелкав тяжелой зажигалкой, задымил сигарой.
«Ни один портье не позволил бы себе так свободно и независимо сидеть перед постояльцем», — отметил про себя Томилин. Руки у него были холеные, белые, с бесцветным маникюром. Из-под манжета блеснули тяжелые платиновые часы на браслетке, и это тоже было необычно: целое состояние на руке у простого служащего.
