Даже теперь, после стольких лет, вспоминая эту встречу того февральского дня восемнадцатого года, Юлий Викторович Томилин вновь переживал то ужасающее, стыдное чувство вины, которое тогда овладело им.
Не в силах больше предаваться воспоминаниям, он встал, надел непромокаемый длинный плащ, шляпу, взял зонт и вышел из номера. Все кресла в вестибюле были пусты, из освещенных дверей ресторана хрипло и томно гнусавил саксофон.
Томилин вышел из отеля. Тотчас же из дождевой мглы выскользнула ночная дева с густо измалеванным личиком, вильнула бедром, мурлыкнула:
— Хелло, герр хочет радости? Я очень веселая!
Томилин поморщился, обошел ее и пошагал по тротуару, поглядывая в зеркальные витрины, иногда косил глазом, проверяя, нет ли за ним слежки. Слежки, кажется, не было. Он усмехнулся: глупо! Его охраняют вся мощь и достоинство огромной и сильной страны. Чего ему опасаться? Перешел улицу, нырнул в сияющее огнями чрево кинозала. Билетерша провела его к месту, получила положенные чаевые и исчезла.
В это время в своей квартире, приняв ванну, облачившись в удобную венгерку со шнурами и отужинав, гражданин мирного германского государства майор Конрад фон Вишневски, посасывая сигару, сидел запершись в кабинете и собственноручно (в конспиративных целях даже черную работу приходилось пока исполнять узкому кругу высших офицеров) заполнял рапортичку о контакте с советским авиационным инженером, конструктором Томилиным, сорока одного года, беспартийным, проживающим в Москве на улице Садово-Триумфальная, дом номер пятьдесят, квартира четыре, прибывшим в Гамбург в служебную командировку, занесенным в реестр особо способных авиационных конструкторов России.
Поверженная Германия стояла на коленях, лишенная брони и меча. Металл для них еще даже не плавился в крупповских печах. Все это еще будет — и несокрушимая сталь, и могучий и неожиданный взмах откованного вновь победного меча, и новый взлет бессмертного духа нации…
Но не сегодня, не сейчас! Прошлое учит терпению, настоящее дарит надежду, будущее придет в топоте миллионов солдатских сапог, в слитном реве крепких молодых глоток, в сиянии исполненных верой и жаждой мести глаз!
10
Когда-то Томилину казалось, что от прежней жизни его отделила раз и навсегда накатанная в феврале восемнадцатого года на мокром снегу прифронтового аэродрома колея от огромных колес взлетавшего «Ильи Муромца». На земле корчились в желтом пламени и черном дыму три «Муромца» эскадры, бежали и падали махонькие фигурки людей. Оглушенный и растерянный Томилин пытался разглядеть с высоты подробности боя, но слезы бессильной злости застилали глаза, ломила наспех забинтованная голова, и он еще до конца не понимал, что случилось самое страшное: он спасен, улетает живым, а где-то там, внизу, остался Шубин, сидящий на закопченном снегу…
Но до этого была их последняя ночь вместе, когда они, хохоча, тискали друг друга в промерзшем насквозь, несмотря на раскаленную печку, продувном самолетном ящике, и парок от их дыхания смешивался воедино.
— Господи, боже мой! — бормотал Томилин прыгающими губами. — Каким образом? Откуда?
— Сначала поедим, — почесав затылок, спокойно заявил Шубин. Он по-хозяйски плюхнул на печку медный чайник мотористов, рванул зубами завязку выгоревшего на солнце вещмешка, вытряхнул на топчан содержимое: застучали ржаные, густо просоленные флотские сухари, тяжко вывалилась замотанная в тряпицу копченая рыбина. Шубин вынул из кармана диковинный нож с азиатской насечкой на рукояти, пластал рыбу на ломтики деловито и аккуратно.
Томилин сглотнул голодную слюну от сладостного запаха и вида хорошо прокопченного балыка:
— Откуда это у тебя?
— Личного изготовления… — хмыкнул Шубин. — Про Аральское море в гимназии учил? Там есть такой остров, называется Барса-Кельмес, или, по-местному, «пойдешь — не вернешься». А я, вот видишь, пошел и вернулся! Не по своей воле, конечно, пошел. Сцапали меня довольно быстро, — спокойно рассказывал Шубин. — Суд был закрытый. К счастью, всего не знали, поэтому каторжные работы, петли избежал. Считай, счастливец…
И далее он подробно рассказал, как попал на казенный рудник на Урале, вагонетки с породой катал. Но быстро кровью начал харкать. Считали, что не выживет, и определили его к отправке в Туркестан, через казахские степи, на Аральское море, вместе с командой из четырех человек таких же тяжелобольных.
На Арале была определена ссыльнопоселенцам издевательская работа: на острове Барса-Кельмес поставить геодезическую вышку, затем определить место для маяка и рыть котлован под его фундамент. Издевательство заключалось в том, что никакого судоходства на Арале в ближайшие полвека не предвиделось, маяк ставить было не для кого: местные рыбаки превосходно обходились и без него, да и ловили рыбу в основном с берега. Но их перевезли на остров — плоский, безводный, раскаленный, как сковорода, на утлых челнах, провонявших гнилой рыбой, снабдили палаткой, сухарями и инструментом и бросили на погибель.
Раз в месяц в бурдюках на лодке доставляли воду, сливали во вкопанный в песок деревянный чан. Стражник из лодки даже не вылезал, замечал почти ласково:
— Когда же вы все передохнете?
Над Аралом постоянно дули адские ветры. Раскаленные, насыщенные солью и пылью, облегчения они не приносили. Морская вода издали походила на фиолетово-синюю гладь. В редкие дни затиший смотреть на нее было красиво, но даже обмыть изъязвленные ноги нельзя — разъедало, как кислотой.
На зимовку их перевезли на берег, поселили в развалинах глиняного форта. Не выжили бы, но местные жители рядом с развалинами разбили зимнее стойбище — с юртами, кострами, отарами овец. Был и колодец с пресной водой. Впряженные верблюды выволакивали из глубины на волосяной веревке кожаные мешки-ведра, на водопой из степи выходили все новые и новые стада. Шубина отпоили кумысом. Он выздоравливал. Видно, помогал теплый сухой воздух.
Жили оторванными от мира: до любого центра или железной дороги тысячи километров. Как доберешься?
Весной семнадцатого стражник уехал в Оренбург, не дождавшись смены. И как сгинул. И только к лету они узнали, что в Петрограде к власти пришло Временное правительство, царь отрекся от престола.
Товарищи Шубина ждали, что кто-то решит их судьбу, уходить с ним наотрез отказались. Он же больше не мог выдержать это бездельное сидение. Раздобыл кривоногого, мохнатого, но сильного степного конька, запасся водой и рыбой, двинулся на север. Шел почти месяц, ночами, ориентируясь по ярким созвездиям. Было странно, что где-то есть иная жизнь, города, газеты, аэропланы.
Как выдержал этот путь, сам не знает, но к осени уже сидел на крыше разбитой теплушки и вместе с кочевавшим по стране людом двигался к Самаре. Там, под Самарой, наткнулся на учебный аэродром.
— Касторочкой родимой пахнуло! — смеясь, говорил Шубин Томилину. — Бензинчиком! Треск моторный, палатки, как шатры кочевые… Мотористы, механики обогрели и приняли.
Именно там Шубин и разузнал о воздушной эскадре тяжелых кораблей под Псковом. Туда и двинулся.
— Примешь хотя бы в мотористы, Юлий? — щурился на него Шубин. — Ты же знаешь, мне даже дышать аэродромным воздухом — счастье!
— О чем ты говоришь? — пожимал тот плечами, а сам думал: «Вот некстати…»
— А как там Голубовские? Что с ними? С Ольгой Павловной? — словно думая с ним в унисон, как-то неестественно равнодушно спросил Шубин, и тогда Томилин, еще не поняв, что кроется за этим деланным равнодушием, решился выложить то, что более всего стыдно жгло его:
— Я… насчет твоего аэроплана. Ну, «Чибиса»!
— А… Не надо, не надо… — отмахнулся Шубин, кривясь. — Ты сделал все правильно. Главное —
