Года три он проучился в Гейдельберге, но вынужден был покинуть храм науки после темной истории. В политике придерживается консервативных взглядов и разделяет идею возврата к...
— А что там со второй женитьбой старого барона? — тихо перебил Холмс.
Фрейд вздохнул:
— Она состоялась за два месяца до его кончины. Во время путешествия по Америке он познакомился с Нэнси Осборн Слейтер, наследницей ткацких фабрик в городе Провиденсе. Почти сразу же они поженились.
— К чему такая спешка? — крайне изумился Холмс. — Ведь обычно люди, располагающие достаточными средствами, с положением в обществе растягивают ритуал помолвки и женитьбы, чтобы насладиться им сполна.
— Барону было под семьдесят, — отвечал Фрейд, пожав плечами. — Возможно, принимая во внимание его смерть, наступившую вскоре после бракосочетания, у него было слабое представление о...
— Да-да, конечно. Это просто необычайная история, — добавил мой друг, забывая о грамматике[26]. Он сидел в вечернем костюме, вытянув длинные ноги перед камином в кабинете Фрейда. Глаза его сияли из-под полуопущенных век. Кончики пальцев были сжаты вместе — так Холмс делал всегда, когда хотел сосредоточиться.
— Они вернулись в Европу на пароходе «Алисия»[27] примерно в середине марта, — продолжал Фрейд, — и сразу же отправились в Баварию на виллу барона, расположенную, как говорят, в месте почти недосягаемом, где барон и умер три недели назад.
— Немногим больше двух месяцев, — задумчиво заметил Холмс. Потом, приоткрыв глаза, спросил: — Вам удалось выяснить причину смерти?
Фрейд покачал головой.
— Как я уже сказал, барон был немолод.
— Но пребывал в добром здравии?
— Насколько мне удалось выяснить — да.
— Это любопытно.
— Но вряд ли убедительно, — вставил я словечко. — В конце концов, когда человек в летах, пусть даже и вполне здоровый и жизнелюбивый, берет в жены женщину вдвое моложе себя...
— Это соображение я уже принял во внимание, — холодно ответил Холмс и снова обратился к Фрейду. — А что стало с вдовой?
Фрейд колебался.
— Этого я не смог узнать. Хотя она, по-видимому, продолжает жить в Вене, вдовушка эта — еще большая затворница, чем ее покойный супруг.
— А это означает, что ее здесь и быть не может, — предположил я.
Наступило молчание, Холмс обдумывал услышанное и раскладывал новости в уме по полочкам.
— Возможно, — согласился он. — Такой уединенный образ жизни вполне понятен. Она в трауре, мало кого знает в этой стране, если только не бывала здесь раньше, и совсем или почти совсем не говорит по- немецки. Ну, конечно же, она вообще не бывает в Вене.
Он поднялся и взглянул на часы.
— Доктор, готова ли ваша супруга присоединиться к нам? Если мне не изменяет память, вы сказали, что начало в половине восьмого?
Слишком много уже написано о Венской опере, и более изысканным слогом, чем мой, чтобы я тоже дерзнул взяться за перо и попытаться описать этот сказочный театр, причем в пору его наивысшего расцвета, когда и сама Вена просто утопала в изобилии и роскоши. Я не могу припомнить другого такого средоточия великолепия, как то, что увидел в тот вечер. Сияющие люстры могли соперничать лишь с драгоценностями разодетых дам. Бриллианты сверкали на фоне парчи, бархата и нежнейшей кожи. Можно сказать, что зрители стоили самого зрелища.
В тот вечер давали Вагнера, но я не в силах припомнить, что именно. Холмс обожал Вагнера; он говорил, что его музыка помогает познавать самого себя, хотя я и не могу вообразить, как такое возможно. Я же ненавидел эту музыку. Все, что мне оставалось, так это раскрыть глаза пошире и зажать уши покрепче, чтобы хоть как-то пережить нескончаемый вечер. Холмс, сидевший справа от меня, был совершенно поглощен музыкой с того самого мгновения, как раздались первые звуки. Он заговорил лишь однажды, да и то только для того, чтобы показать на великого Вителли — коротышку на толстеньких ножках и в уродливом светлом парике, занятого в главной партии. Со всей определенностью могу засвидетельствовать, что у этого певца упитанные ляжки, их было прекрасно видно, когда он был в медвежьей шкуре. И в самом деле, лучшие дни артиста уже миновали.
— Во всяком случае, ему не следовало замахиваться на Вагнера, — заметил впоследствии Холмс. — Это не его амплуа.
Так или иначе, Холмс целых два часа пребывал в совершенно ином мире; его глаза были закрыты, а руки слегка покачивались в такт музыке. Мой же взор блуждал по театру, стараясь хоть как-то преодолеть охватившую меня скучищу.
Если и был здесь кто-то, еще сильнее, чем я, изнывающий от оперы, им, видимо, был Фрейд. Его глаза тоже были закрыты, однако не оттого, что был сосредоточен на музыке, — он просто спал, чему я страшно завидовал. Время от времени он принимался храпеть, но фрау Фрейд тут же толкала его локтем, доктор просыпался с испугом на лице и смущенной улыбкой. Вальсы, и только вальсы, определяли его музыкальный вкус. В театр он пригласил нас только потому, что Холмс хотел послушать оперу. И надо было поощрить возрождающийся интерес пациента к окружающему миру. Но, оказавшись здесь, Фрейд остался равнодушным к пению и сценическим эффектам, хотя некоторые из них оказались весьма изощренными и забавными. Безучастно наблюдал он за появлением дракона, удачно изображенного с помощью сложнейшего механизма. Великий Вителли по ходу действия совсем уже было собрался поразить его[28], однако дракон запел, отчего Фрейд вскоре опять заснул. Похоже, его пример все же заразил меня: следующее, что я помню, — как зажегся свет и публика поднялась с мест.
В первом антракте я предложил руку фрау Фрейд, и все мы вчетвером отправились в вестибюль в поисках шампанского. Когда мы подошли к ложам первого яруса, Холмс остановился и взглянул наверх.
— Если барон фон Лайнсдорф был покровителем театрального искусства, — сказал он вполголоса, — то наверняка имел постоянную ложу в опере. — Он показал на ложи одними лишь глазами, не поворачивая головы.
— Конечно, — согласился Фрейд, подавив зевок, — но я не получил никаких сведений на сей счет.
— Так давайте проверим, — предложил Холмс и двинулся в фойе.
Аристократическим семьям, достаточно состоятельным, чтобы иметь постоянную ложу, не надо было давиться в очереди за прохладительным — официанты в ливреях держали особый запас и подавали напитки прямо в ложи. Всем остальным же приходилось проявлять немало изобретательности и нахальства (ну совсем как в старом баре «Критерион»), чтобы протиснуться через внешнее кольцо дам и внутреннее кольцо джентльменов, заполнивших бар и ожидающих очереди.
Оставив Фрейда с супругой беседовать, мы с Холмсом отважились пробраться сквозь строй и вскоре вернулись с победой, хотя, должен признаться, я расплескал добрую половину своего бокала, когда запоздал с попыткой увернуться от энергичного молодого человека, двигавшегося в противоположном направлении.
Мы застали Фрейда разговаривающим с долговязым лощеным господином, который на первый взгляд казался моложе, чем на второй. Одет он был изысканно и смотрел на окружающий мир через пенсне с такими толстыми стеклами, каких я никогда не видел. Черты лица его были красивы, правильны, но чересчур серьезны, хотя он и улыбнулся, когда Фрейд знакомил нас.
— Разрешите представить — Гуго фон Гофмансталь. Мою жену, я думаю, вы знаете, а эти джентльмены — мои гости: герр Холмс и доктор Ватсон.
Фон Гофмансталь не мог скрыть изумления.
— Уж не вы ли тот самый герр Шерлок Холмс и тот самый доктор Ватсон? — воскликнул он. — Какая честь для меня!
— Не меньшая, чем для нас, — спокойно отвечал Холмс с легким поклоном, — если мы действительно
