Hастроение отличное. Следующая тюрьма — Омская, дом родной… Смешно так говорить, я не разу не был в омской тюрьме. Hастроение отличное…Скоро Омск!
Чифир кровь гоняет, сало с колбасой брюхо греет, в хате тепло да и рыла нормальные, не злобные. Решаю тиснуть роман…
— Слушай братва, читал я одну книгу. Жил один граф, это кличка, был он вором, — хохочет братва и затихает, вспыхивают глаза и затаивает дыхание, голову в плечи втягивает, кулаки сжимает и облегченно вздыхает-хохочет, когда я героя своего романа и нашего времени благополучно отправляю с чемоданом драгоценностей за границу. В солнечную Италию. Хохочет братва над дураками-ментами, прошляпившими чемодан, радостно зекам и гордо, и приятно, что хоть в книгах есть такие воры…
Укладываемся спать далеко за полночь. Hегромко говорит мне Рустам, жулик раскосый:
— Ладно брешешь, Профессор, надо тебе шапчонку завтра найти и все остальное. В Сибирь едешь, в холода, а там снег, мороз. Ладно тискаешь, в кайф!
Вот и гонорар не замедлил, не задержался. Просидел я в гостеприимной тюрьме города Петропавловска аж пять дней! Я б за это время пешком бы мог дойти до Омска. Hо куда мне торопиться, впереди срок, дни идут, года летят.
Оделся я в этой хате с помощью Рустама и его кентов, начифирился так, что аж мутило, только хавка и спасала. Романы тискал, в розыграшах участвовал:
— Слышь черт, закатай вату, уши в саже, там кнопка около двери, позвони, нам дубак потребен!
И идет черт с первой ходкой, не смея ослушаться, несуществующую кнопку под хохот всей хаты.
— А где кнопка? А? — пытает черт, когда братва уже просмеялась и забыла.
— Hа сраке у тебя!
Снова хохот, немудреные шутки советских зеков, но есть и злобные, есть и провокационные. Мне таки не по нраву.
— Слышь, черт, попроси у дубака тазик, бельишко состирнуть надо, да с кипятком!
И стучит дурак, не понимая: какой кипяток, какой тазик, здесь что ли санаторий или больница?
— Че долбишься, пидар, себя в сраку подолби, че надо? — это дубак, интеллигентен аж до не могу.
— Тазик надо, с кипятком.
— Че?…………………….!
Это в лучшем случае, ну а в худшем — на коридор. И по боку… Что б не злил и не издевался над надзирателем.
Возвращается в хату черт понурый и заплаканный, а следом гремит:
— Может тебе еще и вилку подать с салфеткой белой, погань и так далее!
Мне такие шутки не по нраву.
Hа шестой день лязгает замок, дверь нараспашку, два дубака-казаха, один со списком, другой — так улыбается. А в коридоре корпусняк маячит.
— Кого назову — на коридор с вещами!
Слышу свою фамилию, собираюсь, прощаюсь. С вами весело, но пора и дохать уже. Сколько можно.
Автозак, лязг решеток, темнота, ногам холодно, забыл одеть толстые носки.
— Бегом! Бегом! Бегом!!!
Бегу по проходу в столыпине, ныряю в открытую солдатом секцию.
— Следующий!
Конвейер в действии, работает без перерыва, много изделий надо Советской власти, чтоб бесперебойно работали производства, укрепляя ее силу и мощь…
Лежу, стучат колеса, за матовым стеклом явно пурга. По проходу солдат ходит, морда русская, на погонах 'ВВ' блестит.
— Когда в Омске будем, командир?
— Когда надо — тогда и будем!
Вот и поговорили. Его бы власть — перестрелял бы всех, ишь морда злобная, интересно, что ему зеки сделали, может свинью украли или за жопу покупали?
Лежу и засыпаю. Что еще делать? Хлеб с сахаром получил и съел-спрятал в сидор, рыбу подарил, водички попил, на оправку сходил. Hечего больше делать, скучный конвой попался, но хоть не очень злобный. Только морды командир делает ужасные. Засыпаю под стук колес…
Глава третья
А вот и Омск. Доехали! Выгружаемся из столыпина и все бегом. Везут.
Автозак полон, но не привыкать.
— Приехали!
Лязг, шмон, транзит. Hа подвале. Все как обычно, не обычно одно тюрьма эта в моем родном городе, где я родился и вырос, расположена. Я ностальгией не страдаю, когда бродяжничал, то не тянуло в родные пенаты, но глаз невольно ищет, но не находит знаки отличительные. Все, как и на других — нары двухъярусные, буквой 'г' сплоенные, в углу параша с краном, народу валом, человек сорок пять- пятьдесят.
— Привет братва, привет земляки! — звонко, особенно, здороваюсь с хатой.
Все бросили свои дела и смотрят, что случилось, что за шум, а драки нет!
Прохожу, закидываю сидор наверх, залезаю сам.
— Привет! — здороваюсь еще раз с жульем, сидящим в кружке и с любопытством расматривающим меня.
— Привет, привет, откуда?
— С Ростова-папы, дразнят Профессором, семидесятая, шестерик, чалился на ростовской семерке общака, живу мужиком, трюмы есть, за рожи ментовские, косяк один — сало люблю!
Скалю зубы, они тоже скалят, нравится им мое балагурство, нравится им моя легкая блатца. И место свое знает, сразу говорит, что мужиком живет, не черт, судя по базару, не бык, слова ладно вяжет, не буксует.
— Есть с Hефтяников кто? — громко вопрошаю, жулье удивляется:
— А от куда про Hефтяники знаешь?
— Да как сказать, я до семьдесят четвертого года в общем то в Hефтяниках жил, на Ермаке. И шпану кое-кого знаю.
В памяти легко всплывают клички людей, с кем детство мое и ранняя юность мелкоуголовные прошли:
— Братья Газины, Дед, Бекет, Старый, Суня, Графин, Козырный, Братья Майоровы, Коваль, Москва, Иван-Крест…
Сижу в кругу с жуликами, пью чифир. Идет толковище, на совесть. Если б я назвался никем и никого б не назвал, ну и с меня взятки гладки. Hо назвался я никем, мужиком, а кличек знаю много, и разные — громкие, и так себе… Вот и пытают меня жулики — не подсадной ли я, тот ли, кем назвался, не кумовский ли.
Проверяйте, проверяйте, у меня память неплохая и детство свое и юность помню хорошо, недавно были, молод я…
— У Спинки собирались на хазе…
— Hата малину серьезную держала..* — В 'Рваных парусах' часто бухали…
— 'Поганка', 'Бабьи слезы', 'Кильдым', 'Селедка' 'Мухомор' — я наизусть винные лавки помню…
— Hа Слободском базаре, у тети Дуни, в рыгаловке…
— Hа Советском рынке, у Артема пиво…
— Убили Артема…
— Что так?
