неправилен. Рассказ Кафки «В исправительной колонии» не имеет ничего общего с По, хотя ужасные сцены возникают на протяжении сходной у обоих авторов тематической линии. Но сравнение только стилей писателей, и ничего другого, заставляет задуматься о многом. Что общего может быть у яркого колоритного повествования Кафки, с присущей ему уверенной изысканной линией, с вибрирующей прозой, даже как-то насильственно вибрирующей, и этих специалистов по бросанию людей в дрожь? Эти авторы, специализирующиеся на глубинном изучении притонов, испытывают относительный интерес к своим исследованиям и снабжают свои произведения небольшими религиозными резолюциями, нечто вроде: «мораль сей сказки такова…» – и они торчат, как сучки, где больше, где меньше, изо всех описываемых жизненных проблем. Писатели, даже поистине великие и честно заблуждающиеся! Разве вы не слышите, как звучат ноты «гордости за разрушение»? Но у Кафки всегда на первом плане – глубоко порядочный верующий человек. Он не проявляет никакого любопытства к безднам и порокам. Он видит их
Именно поэтому его «Метаморфозы», «Приговор» и другие произведения вызывают у читателей такой трепет. Потому что вокруг и внутри их раскрывается весь свободный мир. Его работы построены не на принципе «ужаснуть читателя», но скорее на принципе, противоположном «деланию ужасов», – возможно, идиллическом или героическом, в каком-то случае – честном, здоровом, жизнеутверждающем. Эти принципы тянутся ко всему нежному и доброму, в их основе – цветущее девичье тело, которое склоняется над мертвым героем в финале «Метаморфоз», сельский труд, все естественное, простое и свежее, преисполненная готовности к веселью детская непосредственность, счастье, миролюбие, физическое и психическое здоровье. Такими же принципами руководствовался доброжелательный Господь, когда он работал, творя мир «не для нас». И сквозь подоплеку Божественной воли это «не для нас» имеет потрясающий эффект, как прощение запредельного греха. Кафка не отрицает эту жизнь. Он не спорит с Богом, только – с самим собой. Отсюда потрясающая строгость, с которой он идет на Суд. Везде в его произведениях – кресла судей и приговоры, приведенные в исполнение. В «Метаморфозах» – не вполне совершенный человек превращается в животное, в насекомое. О! Что может быть ужаснее! «Отчет Академии», автор позволил животному подняться до человеческого существа, до уровня всего человечества, появиться на маскараде, где люди снимают маски. Но и этого было недостаточно! Человечество должно упасть еще ниже – остался вопрос «все или ничего», – и если люди не смогут поднять себя до Божеского уровня, если Отец признает его виновным, если целая общность с фундаментальной моралью предстанет перед Судом и перед вратами встанет дюжий привратник, а человек не имеет мужества оттолкнуть его прочь, когда «имперский посланник» умирающего князя солнца никогда к тебе не приходит, тогда можешь превратить себя в некий бесполезный предмет, неживой и в то же время живой, в моток пряжи, за которым присматривает «небесный эконом», бродя вверх и вниз по этажам без остановки. «Как же зовут тебя?» – «Одрадек» – и целый ряд славянских слов, и все они означают отступление, уход от своей собственной расы, «ветви», отступление от совета, «рады», божественного промысла, эти слова означают – «перебежчик». «А твой адрес?» – «У меня нет никакого адреса». Из этого отрывка можно понять, что Кафка, наряду со всеобщей трагедией человечества, описывал еще и страдающих несчастных людей, бездомных, гонимых евреев, бесформенную, бездомную массу, какой еще не было на свете. Он написал об этом, нигде не употребляя слова «еврей», которое никогда не возникало и в других его книгах».
В мае 1913 г. вышел «Кочегар», первая глава романа «Америка», не опубликованного при жизни Кафки. Дело по изданию прошло без моего вмешательства. Я приведу письмо, которое демонстрирует отношения между Францем Кафкой и его издателем Куртом Вольфом и делает честь как автору, так и издателю. Курт Вольф писал 3 ноября 1921 г.:
«Дорогой и досточтимый г-н Кафка!
Две недели назад мне посчастливилось случайно встретить в Лейпциге Людвига Хардта, ехавшего из Праги, и я добрался с ним от Лейпцига до Берлина. Во время нашего совместного путешествия Людвиг Хардт рассказал мне о литературных вечерах в Праге и о том, какое удовольствие доставляет ему быть в Вашем обществе.
Разговор с Людвигом Хардтом предоставил мне удобный случай напомнить Вам о себе. Наша переписка редка и скучна. Никто из авторов, с которыми мы были связаны, так редко не обращаются к нам с вопросами, как Вы. В этом случае издателю следует время от времени напоминать автору о том, что отсутствие интереса к судьбе своих творений вводит издателя в заблуждение и заставляет его сомневаться в особой ценности того, что он издает. В глубине души признаюсь, что лично к Вам и Вашим работам я испытываю такое сильное чувство, какое я испытывал лишь по отношению к двум или трем авторам, чье творчество мы посчитали достойным для представления публике.
Вам не стоит судить о внешних результатах, заключающихся в количестве проданных книг. Мы с Вами знаем, что обычно именно лучшие и наиболее ценные вещи не сразу бывают востребованы, но это приходит позже, и мы должны верить, что в немецких читающих кругах однажды Ваши книги получат спрос, которого заслуживают.
Нам доставило бы особенно большое удовольствие, если бы Вы проявили к нам доверие и предоставили нам Ваши дальнейшие рукописи для публикации. Любую рукопись, которую Вы нам пришлете, мы с удовольствием напечатаем. Если Вы могли бы прислать нам Ваши рассказы – я знаю от Вас и от Макса Брода, как много у Вас их накопилось, – мы приняли бы их с особой благодарностью. Нужно также принять во внимание, что публика интересуется больше произведениями со связным, определенным сюжетом, понятным для обыденного восприятия, чем разрозненными маленькими рассказами. Это – банальное и бесчувственное отношение со стороны читателя, но это так. Из-за шума, который поднимается вокруг длинных романов, мы не сможем достичь такого же уровня продаж Ваших рассказов, и успех данного рода литературы будет зависеть от того, как мы продадим предшествующий тираж.
Пожалуйста, дорогой г-н Кафка, дайте знать, на что мы можем надеяться в ближайшем будущем.
Надеюсь, что Ваше здоровье снова в порядке, и желаю Вам всего самого наилучшего.
Курт Вольф».
Несмотря на такого рода ободрение, Франц не смог завершить ни одного из трех своих длинных романов. Он планировал завершить роман «Америка». Я помню, что это было единственное произведение Кафки, заканчивавшееся на оптимистической ноте. С другой стороны, Франц одно время хотел привести своего героя Карла Россмана к трагическому концу. В своем дневнике от 29 сентября 1915 г. он сравнивает два своих романа «Пропавший без вести» («Америка») и «Процесс», герой которого назван К. Он показывает, что «Россман и К., невиновный и виноватый, оба, в конце концов, уничтожены судебными приговорами».
Роман «Америка» написан легкой рукой, светлыми красками, и в нем выражено больше надежд, чем в двух последующих книгах.
В этой книге также можно обнаружить короткий комментарий, автопортрет в дневнике. Я процитирую следующие строки, потому что в них выражена тонкая проницательность, с которой Кафка рассматривает творчество Диккенса, где восхищение этим автором сочетается с его острой критикой. И только сквозь прямое проникновение в суть вещей можно получить необычайную глубину и справедливость суждения. Его способен вынести только человек, кто при всей своей вере в непостижимое остается здравомыслящим и равнодушным к искушению впасть в дешевый мистицизм, кто никогда не позволял себе быть настолько ослепленным хорошими качествами человека или писателя, чтобы не увидеть их отрицательных свойств, и кому, с другой стороны, со всей очевидностью представлены пороки и недостатки каждого явления, не мешающие в то же время осознавать присущие ему достоинства. Так же, как Кафка оценивал Диккенса – ясно, правдиво и целостно, – так же он смотрел и на целый мир.
В одном месте дневника написано: «Копперфильд» Диккенса. «Кочегар» – полнейшая имитация Диккенса, но я хотел написать еще лучше. История железной дороги, распространяющий счастье очаровательный герой, работа прислуги, любовь в деревенском поместье, грязные дома и т. д. Кроме всего
