убеждать себя, что должен отказаться от борьбы с берлинскими ценами и думать о Шлезене, Вене и об озере Гарда».
Когда кто-либо приезжал повидать Франца, он говорил о своих горестях лишь в шутливом тоне. Так, он однажды сказал мне, якобы у него есть план открыть вместе с Дорой, которая прекрасно готовила, небольшой ресторанчик, в котором сам он был бы официантом.
В конце концов, не могло быть не замеченным то, что физическое здоровье Франца, несмотря на его духовную уравновешенность, стало ухудшаться. Одна из его сестер приехала его повидать. Затем я вернулся из Берлина и сказал о состоянии здоровья Франца его дяде, врачу, который приехал в Берлин и подтвердил мои худшие опасения. 14 марта 1924 г. я был в Берлине и смотрел ночное представление Яначека (Енуфа) в Берлинской государственной опере и 17-го отвез Франца обратно в Прагу. Дора и д-р Клопшток проводили его до станции. Через несколько дней Дора последовала за Францем.
Франц снова стал жить с родителями, и, несмотря на то что его окружала нежная забота, он испытывал чувство, что его планы быть независимым потерпели крушение. Он захотел, чтобы я навещал его каждый день. Никогда раньше он не говорил с такой энергией, никогда не был так внимателен к моей работе, которой в то время было в переизбытке. В тот раз он говорил так, будто чувствовал, что мы с ним никогда больше не увидимся. После разговора он сказал почти тоном приказа: «Приходи завтра в это же время».
Когда ему стало хуже, его перевезли в санаторий.
«10 апреля меня привело в ужас известие, что Кафку привезли из санатория, находившегося в Венском лесу, из-за того, что у него обнаружился туберкулез гортани. Самый ужасный день».
Для переезда из Венского санатория был только один автомобиль с открытым кузовом. Шел дождь, и дул ветер. На протяжении всей поездки Дора ехала стоя, пытаясь защитить Франца своим телом от непогоды.
Роберт Клопшток тоже доказал свою любовь и верность по отношению к Францу. Он оставил исследования в Берлине, которые позже привели к важным научным результатам в области лечения легких, и посвятил себя исключительно присмотру за Кафкой вплоть до его смерти. Дора и д-р Клопшток были своего рода «маленькой семьей» для Франца. Они были с ним, когда он был перед лицом смерти. Сам Франц знал, что он безнадежно болен, но был стоек.
В венской клинике, даже под наблюдением профессора Гаека, он не пошел на поправку. Все усилия сделать лечение более действенным, например содержание в отдельной комнате, были напрасными. Несколько дней он даже лежал в комнате рядом с умирающим человеком и после рассказал мне с большим восхищением о том, как был терпелив священник, сидевший у постели умирающего и утешавший его до последней минуты, когда все врачи «уже давно удалились». Я писал письма влиятельным людям Вены. Верфель с энтузиазмом взялся помочь Францу, но профессор Гаек очень настойчиво заявил, что не сможет наблюдать Кафку, если тот не будет числиться пациентом палаты номер такой-то.
В конце концов, Доре и Роберту Клопштоку удалось перевести Франца в живописный санаторий в Кирлинге, недалеко от Клостернейбурга. Вот отрывок из письма, написанного мне Верфелем: «Профессор Гаек утверждает, что единственный шанс для Кафки – оставаться в больнице, поскольку там всегда под рукой средства для лечения. Он ведет настоящую борьбу против того, чтобы его вывезли оттуда».
Кафка провел последние недели своей жизни в чудесной комнате, наполненной цветами и выходившей на зеленую лужайку, окруженный двумя преданными друзьями. Он старался быть терпеливым и веселым, насколько это было возможно при его тяжелой болезни.
Профессор Нейман и университетский преподаватель д-р Оскар Бек прибыли из больницы в Кирлинг. Приведу несколько строк из письма, написанного 3 мая д-ром Феликсом Вельтшем: «Вчера меня позвала в Кирлинг фрейлейн Димант. У д-ра Кафки были очень резкие боли в гортани, особенно при кашле.
Когда он пытается принимать пищу, боль усиливается до такой степени, что глотать становится почти невыносимо. Могу констатировать, что туберкулез производит разрушающее действие, которое затронуло также часть надгортанного хряща. В этом случае операция немыслима, и я сделал пациенту инъекции. Сегодня мне позвонила фрейлейн Димант и сказала, что лечение помогло лишь на время и что боли вернулись с прежней силой. Я посоветовал фр. Димант увезти д-ра Кафку в Прагу, поскольку профессор Нейман считает, что он проживет около трех месяцев. Фр. Димант отвергла этот совет, она полагает, что пациент, таким образом, догадается о степени тяжести своей болезни».
«Ваш долг – осознать всю серьезность ситуации. Психологически я могу понять, что фр. Димант, самоотверженно преданная пациенту, считает своим долгом созвать как можно больше специалистов в Кирлинг для консультации. Поэтому я разъяснил ей, что д-р Кафка в таком тяжелом состоянии, в котором ему не сможет помочь ни один специалист, и единственное, что можно сделать для него, – это облегчить боль морфием или пантопоном».
Последние несколько недель Францу было рекомендовано как можно меньше говорить. Поэтому он использовал для общения листы бумаги, на которых писал то, что хотел бы сказать. Мне досталось несколько таких записок. В одной из них он пишет: «Новелла выходит под новым заглавием «Певица Жозефина, или Мышиный народ». Заголовок, по правде говоря, не слишком приятный, но в данном случае он имеет особое значение». Франц много думал о своем отце. Как-то он рассказал Доре: «Когда я был маленьким мальчиком и еще не умел плавать, то ходил с отцом, который тоже не умел плавать, в купальни для не умеющих плавать. После купания мы сидели голые в буфете. Перед нами лежала колбаса и стояло по полпинты пива. Обычно отец брал с собой колбасу из дома, поскольку в буфете она стоила слишком дорого. Вообрази себе громадного человека, как мой отец, как он раздевается в маленькой темной кабинке, как он затем вытаскивает меня, дрожащего и пристыженного, оттуда, как пытается научить меня тем способам плавания, которые он предположительно знает, и все остальное. А потом пиво!» Несмотря на то что Кафка был трезвенником и вегетарианцем, он умел оценить пиво, вино и мясо, вдыхал запах горячительных напитков и мог оценить их пьянящий аромат – нельзя было понять, делал ли он это искренне или иронически. Ближе к концу жизни он снова стал пить пиво и вино и был от этого в восторге. В следующем описании можно увидеть насыщенность Франца жизненными силами. «Мой кузен был восхитительным человеком. Когда этот кузен Роберт, которому было уже около сорока, приходил около пяти часов вечера в бассейн на остров Софии, – он не мог прийти раньше, поскольку был адвокатом и у него было много дел, – быстро сбрасывал одежду, прыгал в воду и греб сильными движениями, словно красивый дикий зверь, со сверкающими глазами, устремлялся по направлению к плотине – это было восхитительно! А полгода спустя он умер, доведенный до смерти докторами. От их инъекций у меня возникает сплин». Кафка много пишет об условиях, в которых он находился, о том, что ему было нужно, о пилюлях, перевязках. Он просил «высокую шляпу, как эта». Он говорил такие слова, как «сыновья царей», «в самую глубину, в глубинных убежищах». Он устал, выражал нетерпение. А потом снова: «У Макса 27 мая день рождения», «Часто предлагаю вино», «Как прекрасно дать людям глоток вина, потому что каждый человек считает себя немного знатоком в этом деле», «Какое удовольствие подарить человеку то, что доставит ему радость, и увидеть его лицо в этот момент», «Все должны заботиться о невысоких цветах, которых множество в округе. Зачем люди срывают их и ставят в вазы? Возможно, потому, что вазы так хороши?» В воскресенье 11 мая я приехал из Вены снова повидать Франца. «Этой поездке предшествовала любопытная сцена. Когда я пришел в субботу утром в мою издательскую контору, мне тут же закричали: «Телефонный звонок! Безотлагательно! Вам звонит женщина из Вены!» Не снимая пальто, я бросился в телефонную будку. Это была Дора, которая приветствовала меня словами: «Ты мне звонил?» Я: «Нет, я только что пришел». Дора: «Звонили из Праги, из «Прагер тагблатт», поэтому я позвонила тебе». Несмотря на все мои усилия прояснить ситуацию, дело осталось невыясненным, потому что в действительности из газеты «Прагер тагблатт» часто звонили в Вену, и никогда – в Кирлинг. В дальнейшем выяснилось, что ни одна из сестер Кафки не звонила в тот день в Кирлинг.
Что было поразительно во время моей последовавшей за этим разговором поездки, так это то, что рядом словно витал дух смерти. Когда я выходил из дома, мне сказали, что молодой человек в квартире под нами лежал на смертном одре. В поезде со мной заговорила одетая в черное женщина, которую я сразу не узнал. Она была вдовой министра Тусара и сказала мне о смерти мужа и о своем несчастье. В Вене я ни с кем не разговаривал ни по дороге от станции к отелю, ни по пути от отеля к станции. Рано утром я сел на первый поезд, отправившийся в Клостернейбург, чтобы там пересесть на поезд, который шел в Кирлинг. Я пробыл там до вечера, потом вернулся в Вену и на следующее утро уехал в Прагу. До полудня Франц
