С этими словами Жуглет подошел к двери, вытащил из-под лежащего возле нее кожаного футляра с инструментом две прихваченные накануне туники и с силой швырнул их на сундук.
— Возвращаю их обратно. Я взял их только для того, чтобы произвести впечатление на Конрада. Мне от тебя ничего не надо, Виллем.
Виллем покраснел.
— Прости, — произнес он, избегая взгляда Жуглета. В конце концов он все-таки на него посмотрел.
— Просто я хотел бы понимать, что именно у тебя на уме. Я чувствую себя обязанным — и знаю, на то есть основания, — но мне было бы спокойнее, если бы я понимал почему.
— Обязанным? — эхом отозвался Жуглет. — Вчера ты был благодарен, а сегодня вдруг обязан? — Пристальный взгляд карих глаз Жуглета причинял Виллему боль. — Ты оскорбляешь меня, Виллем. Ты низвергаешь саму идею дружбы.
— Перестань вести себя точно женщина, — попытался защититься Виллем.
Лицо Жуглета вспыхнуло от возмущения.
— А теперь, значит, я еще и женщина? Как будто назвать меня евнухом — как ты сделал там, в Доле — было недостаточно? Что мне сделать, чтобы оправдаться в твоих глазах? Волочиться за твоей сестрой? — и, не в силах сдержать усмешку, добавил: — Я имею в виду, больше, чем я уже это делал?
Виллем выдавил раздраженный смешок.
— Хорошо, прости, что я сказал «обязан». Доволен? Я благодарен, очень благодарен. — Пауза. — И все же я предпочел бы, чтобы ты отправился в замок пешком. — Новая пауза. — Буду рад встретиться с тобой там, в обществе.
Жуглет с показным безразличием пожал плечами, взял футляр с Фиделем и покинул комнату, не поклонившись и даже не оглянувшись.
Вечером на дворцовый обед менестрель не явился.
Этот факт привел Виллема в ужас, потому что он означал, что во время обеда придется полагаться только на себя. Рыцарь с сожалением вынужден был признать, что накануне он практически во всем, что касалось поведения, рассчитывал на Жуглета. Однако кроме него, отсутствия менестреля никто не заметил: как выяснилось, молодой музыкант славился своей привычкой исчезать на несколько дней или даже недель — и появляться потом, загадочно улыбаясь и со следами неумеренного разгула на лице, но и с ценными сплетнями для Конрада.
Обед подали в большом зале, где благодаря порывам холодного ветра с гор сохранялась приятная прохлада, несмотря на свирепый дневной зной. Трапезничали основательно — гостей было меньше, чем во время пиршества накануне, и говорили тоже меньше, зато ели больше. Гвоздем программы стала лососина. Ее доставляли свежей с Северного моря в гигантских бочках с морской водой. Альфонс, граф Бургундский, отсутствовал, так же как и Маркус, и на этот раз Виллем не протестовал, что его соседом снова оказался король. Кардинал Павел, как и в прошлый раз, располагался по левую руку от Конрада и, казалось, был все так же болезненно и необъяснимо, как и накануне, зачарован присутствием Виллема. Во время этого обеда — в ходе которого Виллем, в тщетном усилии расслабиться, пил больше обычного — он и его монарх неожиданно произвели друг на друга неизгладимое впечатление. Виллем выразил удивление, что у его величества, даже в молодости, никогда не было дамы сердца, которой он поклонялся бы в лучших традициях возвышенной любви, то есть целомудренно, тайно и, желательно, безнадежно. Такое чувство подталкивает мужчину к постоянному самосовершенствованию в честь дамы. Вдохновленный ею, он должен яростно сражаться и в то же время духовно расти и просветляться. Это обожание должно также подвигать его, в минуту выбора между плотскими удовольствиями и поэзией, неизменно склоняться к последней. Виллем не смог скрыть своего разочарования, когда выяснилось, что, если уж на то пошло, ни у кого при дворе такой дамы сердца нет.
— Значит, во время турниров рыцари не появляются, украшенные полученными от прекрасных дам маленькими подарками? — спросил он и сразу почувствовал себя глупо: ведь он проявляет любопытство по поводу предмета, при дворе, по-видимому, ничего не значащего.
— О, само собой — все эти платочки, шарфики, оторванные манжеты и прочий бред, — отозвался Конрад. — Обычно роль тайной возлюбленной играет какая-нибудь двоюродная бабушка рыцаря, которая вот-вот напишет завещание, или мать девушки, за приданым которой он охотится.
Виллем изменился в лице. Король подмигнул.
— Хочешь украсить копье подарком?
Виллем пожал плечами, не заметив тонкой насмешки.
— Разумеется, я мечтал бы завоевать такую честь, но… я не знаком ни с кем из здешних дам.
Это еще больше развеселило Конрада.
— Возьми любую из тех, кого бросил Жуглет. Или еще можно приказать портнихе сшить для тебя хорошенькую перчатку, а даму выдумаешь сам. Тогда не придется напрягаться и писать дурные стихи.
Виллем не знал, как скрыть свое разочарование.
— Значит, это правда, что говорят, будто в Германии рыцарство не в таком почете, как во Франции или Бургундии.
Разумеется, оно здесь ценится, — заверил его Конрад. — Любая доктрина, убеждающая вооруженных людей, что безупречная служба и преданность вышестоящему делают им честь, ценится при моем дворе.
На протяжении следующих десяти перемен блюд Виллем был избавлен — мягко избавлен, поскольку король осознал, насколько тот искренен в своей невинности, — от большей части иллюзий по поводу придворной жизни. Ему объяснили, какой белой вороной он выглядел бы, отказываясь носить оружие по воскресеньям. И насколько смешно с его стороны считать, будто рыцарский кодекс поведения применим в отношениях с крестьянскими женщинами, — разве сам Андреас Капелланус не утверждал, что их надо брать лестью и силой? Узнал, как наивны и неоправданны его опасения, будто растущая популярность денежных отношений, вытесняющих стабильную независимость феодальных поместий, подрывает такие традиционные ценности, как честь и верность. Конрад чуть не свалился со стула от хохота, когда попытался вообразить, что случится с его империей, если он хотя бы в течение одного дня попытается править так, будто верность более надежный стимул, чем жадность.
Но какими бы странными ни казались императору взгляды Виллема, в то же время рыцарь вызывал у него искреннюю симпатию. Хотя разница в возрасте между ними не составляла и двадцати лет, он испытывал к молодому человеку почти отцовские чувства. Его трогала простота Виллема, и было приятно познакомиться с человеком, столь безыскусным в жизни и одновременно столь искушенным в мастерстве боя. Конрад никогда особенно высоко не ставил бургундцев («Они мастера делать красивые вещи да молиться, но за обедом с ними не о чем поговорить»), и Виллем, сам того не ведая, неожиданно поколебал это убеждение короля. Так что Конрад перевел разговор на более нейтральные темы — соколиную охоту, искусство верховой езды. Говорили и о менестреле, которого знали оба, и о том, как сверхъестественно быстро каждый из них, едва познакомившись с Жуглетом (в случае с Виллемом это произошло три года назад, в случае с Конрадом — не меньше семи), проникся ощущением, будто знает менестреля всю жизнь.
Павел, со своими неизменными попытками встрять в любой разговор, по теме которого мог сказать хоть что-нибудь, саркастически ухмыляясь, заметил, что таким сильным и отважным рыцарям, как Конрад и Виллем, стоит померяться силами — к примеру, попытавшись пробить друг другу голову. Виллем воспринял слова кардинала всерьез и стал энергично отвергать эту идею, чем раззадорил Конрада, который заявил, что они померяются мастерством владения копьями на следующий день, за городской стеной. Виллем так разволновался, что готов был опять расстаться со своим шлемом, лишь бы Жуглет оказался где-нибудь поблизости. Опасаясь противоречить сюзерену, он согласился на поединок, но сомневался, что сможет победить, и не был уверен, следует ли ему хотя бы пытаться победить.
Ближе к вечеру он забрал во внутреннем дворе Атланта, оружие и двинулся с горы вниз. Миновал холмистые виноградники, выехал за городские ворота и по узким, кривым улочкам добрался наконец до гостиницы. Отослал слугу, с облегчением рухнул на жесткую постель и испустил вздох — или, скорее, стон — физического изнеможения.
