яблоневые деревья, гудели пчёлы в цветущих кронах, сияло небо тёплой голубизной над просевшими камышовыми крышами, испятнанными налётом зелёного мха.
– Питерку-то свою, саратовскую, не забыл? Степь ковыльную? Там сейчас тоже тепло и жаворонки поют. А на пруды да речки уток налетела тьма… Ты, говорят, кроличье хозяйство ведёшь. Покажешь?
В сарае, разглядывая клетки, гость одобрительно кивал, приговаривая:
– Смотри-ка, справная у тебя живность. Кукурузой кормишь? А клетки сам сколачивал? С отцом? Хорошо сделаны, по-нашему.
– У вас что, тоже кролики были?
– У нас-то в Глотовке? Там, у Капитона Астафьевича, нашего деда, а твоего прадеда, чего только не было: дом на берегу Терешки, овцы, лошади, дощаник с неводом, земля своя.
– А отец говорил – он бедняком был.
– Бедняком? – Гость усмехнулся, вздохнул сдержанно. – Да, и бедняком тоже был. Потом, перед смертью. Когда в колхоз вступал.
– А мой дед Матвей почему оттуда уехал?
– Матвей Капитоныч-то, папаня наш?! Такая, видно, у него планида – в чужом краю век доживать. Ну да это, как у нас, железнодорожников, говорят, длинномаршрутная история, надо отдельно рассказывать. Давай лучше про тебя потолкуем: какую вы там то ли шлюпку, то ли лодку ладите? Откуда она у вас?
Удивился Витька: когда отец успел рассказать брату про это? И – как? Про Бессонова наверняка – ни одного доброго слова.
– А хотите посмотреть? Шлюпка настоящая! Здесь недалеко, туда и обратно – минут десять.
– Ну, поди скажи отцу, что мы скоро вернёмся.
Они шли мимо сквера, к дому Плугаря, и у Витьки крепло странное чувство – будто в его жизни для этого человека с улыбчиво-спокойным лицом и ровным голосом всегда было заготовлено никем не занимаемое место. И вот наконец оно перестало пустовать.
С Владимиром Матвеевичем здоровались все встречные. Они издалека вглядывались в него, рассматривая железнодорожный китель, расстёгнутый на две верхние пуговицы, и сверкающие туфли, а встретившись с его прямым, доброжелательным взглядом, словно спохватываясь, кивали. Хотя из-за райцентровского многолюдья сельская привычка здороваться с незнакомыми в Олонештах была утрачена.
– Красиво здесь, ничего не скажешь, – говорил между тем Владимир Матвеевич. – У нас в Глотовке, да и в твоей Питерке, поскромнее. Но и там – свои красоты. Да ты должен помнить, тебе годочков пять было, когда вы с матерью сорвались с места.
…Что он помнил? Широкие улицы, приземистые дома с прочными на окнах ставнями – их закрывали, когда начинались сильные степные ветры. Посиделки у ворот в тихие летние вечера с тлеющими в горшках кизяками – их дым отгонял комаров. Страшные истории о степных волках и Сёмку-дурачка, ходившего побираться по домам босиком. Разнообразие живности – в каждом дворе коровы, овцы, гуси, козы, а у кого- то и верблюды. Пересыхающую летом речку Малый Узень да ещё – непаханую ковыльную степь, куда он четырёхлетним (мать рассказывала) однажды ушёл с заднего двора и потерялся. Его искали всем селом почти весь день, цепочкой прочёсывая высокие ковыли, а нашли только потому, что заметили: коршун кружит над одной точкой, спускаясь всё ниже. Той точкой был он, уснувший в ковылях.
И ещё помнил, как в родительскую субботу, в конце зимы, когда снег начинал подтаивать, баба Дуня пекла из теста жаворонков и одного велела ему снести во двор, на крышу сарая. Зачем? А чтоб душа кого- нибудь из умерших, озябшая за зиму, вошла бы в жаворонка и согрелась. Как узнать, вошла ли?.. Да оживёт жаворонок и улетит… Витька карабкался по осевшему сугробу, косясь на прилетевших недавно грачей, к тесовой крыше, ладил на самый край тёплого, только из печи, жаворонка, а потом, вернувшись в дом, ёрзал у окна, запрыгивал в валенки, выскакивал на крыльцо: белеет? Не улетел? Наконец ворвался на кухню с криком: «Ожил! Улетел!» Допытывался: «Куда?» – «В небо, куда ж ещё», – объясняла баба Дуня. «А мы его увидим?» – «Вот снег сойдёт, он петь будет. А голос у него звонкий, как у мамы моей, когда она молодая была…» И в самом деле, в тёплый весенний день увидел Витька своего жаворонка, трепетавшего крыльями в синем небе. Услышал его пение. И подумал: это, наверное, голос бабушкиной мамы, соскучившейся по дому.
…Ощущение домовитой надёжности – вот что чувствовал вспоминающий Питерку Витька рядом со своим дядей Володей, когда вёл его к дому Плугаря смотреть лодку.
Владимир Матвеевич и там, возле перевёрнутой вверх килем шлюпки, среди незнакомых людей, был так же спокоен и обстоятелен. Излучая доброжелательство, расспросил Бессонова о ходовых качествах этого, пока даже не просмолённого, судна, поговорил об утиной охоте, о рыбалке. Уходя со словами: «Торопимся, нас там за столом ждут», – пожал всем руки, не минуя Мишку и Вовчика, а руку Бессонова слегка задержал.
– Хорошее дело затеяли.
И, возвращаясь, расспрашивал Виктора, откуда здесь этот человек, а узнав, что он местный, уже у калитки сказал задумчиво:
– Лицо у него русское.
Стол был накрыт в большой комнате – там пахло привезённым из Саратова балыком, нарезанным коричневато-золотистыми тонкими ломтиками. Завели патефон, но тут же и захлопнули – мешал разговаривать.
Два брата, с одинаковой сединой на висках, сидели друг против друга: старший – со взъерошенным чубом, в клетчатой рубашке с распахнутым воротом; младший – уже без кителя, но в празднично-белой, жёстко накрахмаленной сорочке с приспущенным синим галстуком.
Они то пускались в воспоминания, то спорили по пустякам, то пели. Анна, в цветастой кофточке, раскрасневшаяся от стакана вина, сновала из кухни в комнату, без конца поддакивая гостю.
– А помнишь, Анютка, – кричал гость ей, ушедшей на кухню за мамалыгой, – я к вам в Питерку в отпуск приезжал… Месяца за два до войны… Витька только ходить начал…
– Помню, – откликалась Анна, внося блюдо, исходящее паром, – вы с Семёном всё на охоту собирались.
– Молодец, правильно помнишь! Тогда дроби в продаже не было, я в Саратове кусок свинца достал, и ты, Семён, наладил меня его растапливать и в воду капать. Мы неделю возились, два килограмма дроби накапали. Тут газета приходит, и в ней сообщение: весенняя охота запрещена!
– Ух, как же я тогда разозлился! – кивнул, белозубо смеясь, Семён Матвеевич. – Вспомнить страшно! И как ругался… Кричал: «Опять одни гэпэушники уток стрелять будут, а нам, православным хрестьянам, шиш!..»
– Кто такие гэпэушники? – спросил Витька, не отрываясь от тарелки с дымящейся мамалыгой.
Замолк гость, переводя взгляд с отца на сына.
– Я тебя предупреждал, – негромко пробормотал Семён брату, не глядя на него. – Будь посдержаннее.
– Ну уж ты это слишком, – всколыхнулся Владимир Матвеевич. – Что-то же ребёнок должен знать…
– Виктор не ребёнок. Виктор – пионер.
Раздражение прорезалось в голосе Афанасьева-старшего.
– Ладно, Семён, не кипятись… Понимаешь, Витёк, были тогда такие, не оправдавшие доверия, люди и организация, сокращённо называлась ОГПУ. Теперь всё по-другому – и люди другие, и организация, за порядком наблюдающая…
– Блажен, кто верует, – хмыкнул Семён Матвеевич, сморщившись, и перевёл разговор: – Ты лучше про сестру Аську расскажи.
– Про Аську-то? Красавицу нашу? Что ей сделается – поёт! Как замуж выскочила за скрипача этого длинноногого, за Соломона, так и поёт. Одно огорчение – деток у них нет, зато вот в «Пиковой даме» первую партию доверили. Я из командировки с Дальнего Востока как раз приехал, иду мимо Консерватории, а на афише – наша Аська.
– Под чужой фамилией, – хмуро уточнил Семён.
– Ну а как же. Она Соломонову взяла.
– К отцу давно ездил? Как он?
