его посадили здесь по распоряжению русского царя, чтобы потом построить на вершине холма резиденцию, но так почему-то и не построили.
Но в тот вечер путешественников увлекло другое открытие. Глядя на искры, улетающие от костра вверх, вдоль мощных стволов и веток, в медленное, но неумолчное кипение верхней листвы осокорей, стали они гадать, сколько этим деревьям лет. И, услышав от Бессонова, что скорее всего четыреста, а то и все пятьсот, примолкли. Пытались представить, сколько же человеческих жизней уместилось в то время, пока эти белоствольные тополя тянулись вверх и вширь, каждую осень сбрасывая отшумевшую листву и выпрастывая весной новую.
Кто-то вот так же, наверное, сидел под ними у костра. Разговаривал. На каком языке? О чём? А времена шли. Прилетали и улетали птицы. Менял свои русла Днестр, образуя озёра-старицы. Менялся язык, звучащий на бессарабской земле, но какие-то слова оставались. Укоренялись на века, как вот эти деревья- долгожители.
Зябко становилось от таких мыслей – холодок вечности прикасался к ним.
– Один мудрец, задумавшись над понятием «вечность», выразился так, – вспомнил Бессонов, усмехнувшись: – «Это не время идёт, это мы проходим».
– А «майгун» тоже турецкое слово?
– Похоже, что – да.
Устраивались на ночлег, растянув марлевый полог – от комаров. Мальчишки, уставшие за день, засыпали сразу. Бессонов курил у дотлевающего костра, шевелил палкой угли. Они потрескивали, вспыхивая, и снова гасли. Круг света таял. В ночном сумраке, в беспокойном шевелении верхней листвы осокорей яснее видны были мерцавшие звёзды. Слышнее был плеск воды в ивовых кустах. Отчётливее думалось о ситуации, в которой он, Бессонов, оказался.
…Его присутствие в доме с аистиным гнездом на крыше с каждым днём становилось всё бессмысленнее. Начать новую жизнь? Где? Как? Даже если допустить, что история с Еленой Гнатюк перерастёт из скандально-уголовной («Хорош буду, – подумал с сарказмом, – вместо того чтоб под венец, пойти под суд за совращение малолетней…») в формально-брачную через год, когда ей исполнится шестнадцать, возраст, позволяющий с согласия родителей вступать в брак… А во что этот необычный семейный союз переродится через десять лет?.. Через двадцать?..
В учительство, конечно, хода не будет. Работа егерем? Уединённая жизнь в охотхозяйстве с молодой женой?.. Скорее всего – рутинно-амёбная жизнь.
Но и учитель, не способный шагу ступить без утверждённого начальством плана, разве не амёбной жизнью живёт?..
Тупик? Да, тупик! И чему в нём можно научить вот этих мальчишек? Тому, что белая цапля не просто причуда природы, а её ошибка, красота, обречённая на гибель? Что для жизни человеку полезнее унификация, защитный цвет?.. Если не в ранней молодости, то хотя бы в зрелом возрасте… Да, полезнее. Да, разумнее. Но ведь прав же, прав Александр Сергеевич, сказавший:
А если эта
…На следующий день, к вечеру, собрались домой. Погрузившись, обнаружили: отказал мотор. Сколько ни дёргал его за шнур мускулистый Венька Чуб, тот даже не чихнул. Пошли на вёслах. Миновали подтопленный половодьем лес, рябой от мельтешения бликов. Снова увидели в листве старых верб филигранные фигурки ослепительно белых цапель, невозмутимо смотревших на их судно. Пересекли поляну, где весь вчерашний день и сегодня утром на мелководье ловили сазанов, накрывая их, жирующих в траве, корзиной без дна. Вышли на плёс, с которого открывался холмистый спуск, усеянный утонувшими в садах домами.
Плёс бил в глаза слепящим блеском.
– Дайте я погребу, – попросил Чуб.
Бессонов пересел на корму – смотрел, щурясь, как Венька, признанный в команде силач, демонстрирует своё умение орудовать вёслами. Мимо шла плоскодонка того самого почтальона Пасечника, которого прошлым летом тащил против течения сом-великан, пойманный этой весной на отмели, возле бани. Пасечник, сидя на корме, грёб одним веслом. Судя по всему, он направлялся к своим поставленным в гирлах вентерям. Спросил издали:
– Поймали?
Сидевший на носу Мишка выволок из-под ног за жабры самого крупного сазана.
– Неужель на крючок? – не поверил Пасечник. – Рыба же сейчас сытая.
– Корзинкой, на поляне, – уточнил Бессонов, поприветствовав почтальона рукой.
Перегруженная шлюпка, сидевшая в воде по самые борта, шла тяжело, но уставший Чуб уступать вёсла не хотел.
– Говорят, в старину Гомер, путешествуя по морю, гребцам свои гекзаметры читал, – сказал Бессонов, глядя на упрямого Веньку с улыбкой. – Легче следовать ритму.
– Почитайте ему, – попросил Вовчик, – как в хатке, помните?
Что почитать им сейчас, здесь, в этом ослепительно праздничном сиянии воды и света, под плеск упругих вёсел и оклики рыбачков, скользящих мимо на лёгких плоскодонках?.. Он вспомнил Тютчева:
– А «минуты роковые» – это война, да? – спросил Мишка Земцов.
– И в мирное время бывают такие минуты…
Они подошли к пристани, не видя её – вода скрыла сваи, помост, плескалась вокруг кряжистого ствола осокоря. Причалив к нему, захлестнули цепь, понесли рюкзаки и сумки, шлёпая по воде, на сухой взгорок, где за плетёным забором начинался пока не подтопленный огород Плугаря. Перетаскали и рыбу, вывалив её в траву. В лучах низкого солнца сазаны и подлещики светились в траве золотистой грудой.
Улов поделили. Бессонов, взвалив на плечо умолкнувший мотор, сопровождаемый «командой», двинулся по переулку. На центральной улице они рассеялись – каждый торопился похвастать уловом, предвкушая впечатление, какое обычно производит на домашних раскрытая сумка с крупной рыбой.
Афанасьеву с Бессоновым было по пути. Они свернули в переулок, ведущий к учительской хатке, и Витька спросил:
– Можно, я вам свои стихи покажу?..
– Зачем показывать. Ты прочти.
– Непривычно как-то.
– Ну почему же. Чужие ты ведь читаешь. Начни с чужих. Вот хотя бы с Лермонтова, например. Давай попробуем: «Выхожу один я на дорогу…»
– «Сквозь туман кремнистый путь блестит», – неуверенно подхватил Виктор.
– «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…» – звучал глуховатый голос учителя.
– «И звезда с звездою говорит…»
Длинные вечерние тени легли на дорогу. Облака, подсвеченные заходящим солнцем, остановились над поймой, смотрясь в её просторные зеркала.
– «В небесах торжественно и чудно», – продолжал, размеренно шагая, Бессонов.
– «Спит земля в сиянье голубом», – откликнулся Виктор.
– «Что же мне так больно и так трудно?» – спрашивал Бессонов, и мальчишеский голос продолжал:
– «Жду ль чего? Жалею ли о чём?»
У хатки Бессонов спросил:
– Ну что, прочтёшь свои стихи сейчас? Или как-нибудь после?
– Как-нибудь после.
– Тогда вот что: не в службу, а в дружбу, занеси мою сумку с рыбой Лучии Ивановне – всё равно будешь проходить мимо. Скажи, я позже приду, вот только с мотором разберусь.
…Бессонов, сняв с плеча мотор, устанавливал его в угол камышовой прихожей, трепал
