– Богатая у вас фантазия, Александр Алексеевич.
– Да ведь очень она совпадает с реальностью. И меры уже приняты – снята афиша о нашем вечере. Наверняка сейчас, после вашего ухода, ректор сообщит мне, что вечер отложен из-за идейной незрелости сатирических миниатюр.
– Вот это уж точно не в моей компетенции. Ну что ж, спасибо за беседу. Надеюсь, как-нибудь ещё встретимся. На охоте например.
– Вряд ли. Гуси да утки облетают осушенные плавни стороной. А зайцев у нас, похоже, больше нет – последнего вы подстрелили.
Москва, октябрь 1969 г.
Из письма В. Афанасьева А.А. Бессонову:
Пока Бессонов шёл к автобусу и ехал домой, отцеживая впечатления дня, настрой на борьбу с нелепыми, как ему казалось, обстоятельствами сменился стойким ощущением неминуемой беды.
Такое же предчувствие возникло у него однажды, много лет назад, в плавнях под Пуркарами, когда в томительно-жаркий солнечный полдень (возвращался в лёгкой плоскодонке с рыбалки) ему, мальчишке, вдруг стало трудно дышать и тревога, охватившая, как внезапный порыв дикого пламени, погнала его к берегу. Он лихорадочно отталкивался длинным шестом, вязнущим в илистом дне, прорываясь сквозь камышовую чащу, не понимая, что случилось (солнце было в зените, синело безоблачное небо), пока не налетел шквалистый ветер, притащивший из-за горизонта сизую тучу, обложившую всё вокруг фиолетовой мглой. Ураган утюжил камышовое море ледяным ливнем и шрапнелью града, рвал из рук брезентовую куртку (её никак не удавалось натянуть на себя), ломал с треском ветви старых вётел на близком берегу и со сладострастным грохотом вонзал, казалось – рядом с лодкой, ослепительную, свирепо-ветвистую молнию. Пролежал тогда Бессонов на дне лодки, под курткой, минут двадцать; когда же ветер утих и ливень сменился дождём, он поднялся, ошеломлённый: под его ногами, по щиколотку погружёнными словно бы в соль, хрустели груды ледяных горошин.
С тех давних пор предчувствие беды никогда не обманывало его.
Дома на кухонном столе Бессонов обнаружил записку: «Па, приду поздно. Я у известного тебе Герцога, мы давно не виделись. Не сердись! Оревуар! Твой Лё». Вот и гадай после этого, подумал Бессонов, по родителю сын соскучился или по школьному приятелю с дурацким прозвищем.
Отложив записку, поставил греть чайник, прошёл к письменному столу. Сняв телефонную трубку, заказал разговор с Кишинёвом. Но не успел заварить чай – аппарат затрезвонил. «Абонент не отвечает, – сообщил телефонистка. – Повторить?» Он попросил повторять, пока не ответит. Наконец услышал в трубке Лучию. Её голос, как всегда, был бодро-звонок, словно ждал хороших новостей, ибо иначе, так утверждала она ещё с тех студенческих, ясских лет, не было смысла что-либо предпринимать в этой жизни.
– Что у тебя происходит? – спросил её Бессонов.
– Лёша проговорился? Я же просила не волновать тебя.
– И всё-таки?
– Те, кто выходит из ряда, получают по носу. Я получила.
– Тебя вычёркивают из списков на премию?
– Видимо, да.
– По причине туманного прошлого?
– Откуда именно это тебе известно?
– Сегодня один товарищ интересовался у меня, совершенно официально, что ты делала в соответствии с тем документом, который подписала тридцать лет назад, когда рвалась ко мне.
– Боже мой, они и тебя достали! Неужели не понятно – была глупость молодой девчонки. И кроме подписи – ничего больше. Как можно вытаскивать из архива какую-то ничтожную бумажку, когда уже целая жизнь прожита честно! На виду у тысяч глаз!
– Кому-то это выгодно. Кому ты перебежала дорогу?
– Скоро узнаем. Наверное, тому или тем, кому дадут премию.
– А потом? Как они после такого будут тебе смотреть в глаза? Не выдавят ли из университета?
– Не думаю. Это было бы совсем уж по-свински.
– А сейчас, значит, ещё не по-свински?
– Ну, дорогой мой, у каждого времени свои моральные нормы… Чем там у тебя занят Алексей?
– Навещает школьного приятеля по прозвищу Герцог.
– Опять? Знаешь, не нравится мне их дружба, хотя я и понимаю: каждый имеет право на выбор своих друзей.
– И всё-таки у меня нехорошее предчувствие, – вернул её к прежней теме Бессонов. – Стоит подумать, что предпринять, если положение ещё больше осложнится.
– Как осложнится? Придут меня вязать за ту бумажку? Я протяну им свои хрупкие руки со словами: «Вот, вяжите, пофтим, силь ву пле, только докажите, что я нанесла хоть какой-то вред нашей дорогой власти. Но нет и не может быть у них никаких доказательств». Хотя, как там по-русски – «от тюрьмы и от сумы не отказывайся»?
– Не зарекайся.
– Ну конечно, не зарекайся. Да я давно ко всему готова. – В её голосе слышались смешливые интонации. – Мне, как там ещё по-русски говорится – «бедному собраться – только подпоясаться». Согласись, чудо эти поговорки!..
Её шутливый настрой не обманул Бессонова – она, конечно же, была в растерянности и тревоге, умело скрывая своё состояние. Он всю жизнь поражался этому её не женскому качеству, помогавшему ей в критических ситуациях. Поможет ли сейчас?
Бессонов выпил чай, полистал купленные в киоске газеты, ещё раз открыл все ящики письменного стола в надежде обнаружить исчезнувшие письма, перебрал папку, в которой хранил копии отправленных в редакции экологических статей. Подумал: а ведь и эту его любительскую публицистику можно подстегнуть к искусственно создаваемому имиджу
И снова ходившая кругами мысль вернула его к Лучии. Вспомнил внезапный шорох камышовой двери, бессонную ночь в хатке с резким запахом валерьянки и слова Лучии об «утраченном смысле». Этим смыслом тогда для неё был он, Бессонов. Как же случилось, что потом здесь, в Бельцах, когда и у неё и у него всё не просто ладилось, а шло по восходящей – преподавательское мастерство, выступления на конференциях, рост популярности, – он перестал быть для неё тем, кем был?
Да, конечно, он виноват – слишком увлекала его роль
