остановиться, чтобы растолковать приезжему, как дойти до редакции. Хотя, кажется, он уже совсем рядом, у Белорусского вокзала, но вот улицу Правды никак не найдёт.
Минут через двадцать Виктор увидел его в гулком фойе, у окошечка, где он, получив пропуск, не отходил – разговорился о чём-то с обычно немногословной дежурной. На этот раз он был во всём гражданском – в жёстко гремящем плаще и кепке, с небольшим, но увесистым портфельчиком. В лифте он добродушно озирался на стоявших рядом, поправил кепку, увидев себя в зеркале, а когда шли по длинному коридору, с удивлённым вздохом молвил, глядя под ноги:
– Н-ну, ковры!.. Хорошо живёте, скажу я вам!
– Это только у дверей главного редактора.
Повесив его плащ и кепку в углу своего кабинета на рогатую вешалку, Виктор сказал сидевшему за соседним столом человеку, читавшему гранки:
– Мы в буфете. Приходи.
И в буфете Владимир Матвеевич всему удивлялся и радовался – картинам на стенах, чистым скатертям, рыжевато-жёлтому квадрату творожной запеканки на блюдце, горячему чаю в подстаканнике. Он щёлкнул замком портфельчика, с которым в кабинете не пожелал расстаться, вытащил большой промасленный свёрток, и от соседних столиков на аромат балыка к ним потянулись любопытствующие взгляды.
– Угощайтесь, ребята! – Он нарезал складным ножичком тонкие, золотисто-коричневые ломтики, весело глядя по сторонам, приветственно кивал, объясняя: – Это вам привет из Саратова!
Напрягся было Виктор, но провинциальное простодушие Владимира Матвеевича и неотразимый аромат балыка действовали безотказно – к ним подходили, брали дольки руками и вилками, тут же пробовали, комментируя. Мечтали: «Под такую закуску да рюмочку бы!» – но в редакционном буфете крепче чая напитки не водились. Когда от угощения остался один аромат, Владимир Матвеевич, подмигнув, шепнул племяннику:
– Не боись, у меня ещё есть, но то ты домой захватишь.
Он, конечно же, постарел, обнаружив всё большее сходство со старшим братом. Его жиденький, зачёсанный набок чубчик поредел, мешочки под глазами обозначились резче, но внимательный взгляд излучал всё ту же нерастраченную доброжелательность.
– Ну, давай сказывай, как тебе тут живётся.
Но Виктор, отложив эту тему на потом, сразу спросил, нет ли у него в Саратове связей с охотобществом – одного человека нужно устроить егерем.
– Уж не отец ли тебя на это нацелил? Помню, мечтал он забиться в глушь – так ему всё надоедало.
Удивился Виктор такому совпадению.
– Нет, не отец, а Бессонов, если помнишь – учитель, с которым мы в Олонештах лодку чинили. Он сейчас преподавателем в институте.
– Я поинтересуюсь, – кивнул задумчиво Владимир Матвеевич. – Не понимаю, как это можно – жить без людей. Ну да, у каждого свои причуды… Вот и ты тоже… Объясни мне, старому, как ты тогда на целину уехал, с отцом не попрощавшись?..
Странно было, спустя столько лет, вспоминать об этом. Но Виктор понимал – брату отца почему-то нужно в том, давно случившемся, разобраться. И к чему-то прийти. Душу успокоить.
…Да он, Виктор, тогда всю отцовскую критику происходящего воспринимал в штыки. Тесно ему было дома, тесно в школе. А на целине, мнилось ему, такие, как он, ребята делают историю. Без него.
Ему как раз исполнилось шестнадцать, он получил паспорт, и однажды, проходя мимо Кишинёвского горкома комсомола, поднялся на второй этаж, в приёмную первого секретаря. Там толпились люди, чем-то встревоженные. В их репликах звучали слова «недобор», «нагорит за бездействие», и когда он спросил, где можно получить путёвку на целину, вначале была общая пауза. Затем его спешно ввели в просторный кабинет, где молодой, коротко стриженный крепыш (он-то и оказался первым) долго тряс ему руку. Его немедленно внесли в какую-то ведомость, вручили красную книжицу, велев завтра же вечером явиться на вокзал.
Виктор замешкался – он не успевал, ему ещё надо было попасть в паспортный стол, чтобы поставить штамп о выписке, а там не приёмный день. Первый поморщился, попросил паспорт, долго разглядывал свежую печать. Потом медленно потянулся к своей перьевой ручке, медленно обмакнул её в массивную чернильницу и резко, наискосок, перечеркнул паспортную страничку с пропиской.
– Всё, свободен! – облегчённо засмеялся он и снова долго тряс Виктору руку. – Завтра не опоздай!
Отца дома не было – он был включён в какую-то инспекторскую группу и уже неделю ездил по сельским школам, а мать Виктора, ошеломлённая его решением, плача, потерянно повторяла: «Я так и знала, что этим ваши споры с отцом кончатся». Ей и в голову не пришло протестовать – так привыкла к его самостоятельности. К тому же на неё гипнотически подействовала красная книжица с золотистым оттиском – «Комсомольская путёвка», с вписанными в неё фамилией сына и конечным пунктом поездки – город Акмолинск. Всё это было увенчано не каким-то там фиолетовым штампом, а круглой чёрной печатью.
Уложив чемодан Виктора, Анна собралась было на вокзал, но поезд уходил поздно вечером, когда автобусы в пригород уже не ходили. И она проводила сына до развилки шоссе, к автобусной остановке, велев ему сразу же, как приедет, то есть через четверо суток, отбить домой телеграмму.
– Ну а потом-то, когда вернулся, – допытывался Владимир Матвеевич у Виктора, – с этой, страшно подумать, дыркой-каверной в лёгком, что ж не остался у родителей? Зачем обидел их?
Вот что томит отцовского брата – сыновнее отчуждение, даже в беде. Ну ладно, поддался порыву, уехал, в бараках жил, насквозь продуваемых, какие-то там траншеи под фундамент копал, лёгкие застудил. И загремел в больницу. Ну так опомнись же, напиши, признайся. Нет, вернулся, но не в Кишинёв, а в Бельцы, к Бессонову, устроился в автопарк учеником слесаря, только после этого явился к родителям… Ну разве так можно?..
Но как фрондирующему подростку, потерпевшему крушение своей мечты, побеждённому обстоятельствами, признать поражение? А тут возникла счастливая возможность утвердить свою стойкость: тайно приехав, жил первую неделю у Бессоновых, комнатку снял у одинокой бабки, полновесную зарплату слесаря стал получать, в вечернюю школу определился. Зато, появившись в Кишинёве – будто бы только что из Акмолинска, на слова отца о «повинной голове» открыл родителям своё истинное положение: нет, не с повинной, а с гордой головой человека, не спасовавшего перед обстоятельствами, явился он.
– Конечно, не прав был Семён, когда про повинную голову тебе сказал, – вздыхая, горевал Владимир Матвеевич. – Но и ты, отделившись от родителей со своей каверной, неправильно поступил – вину их усугубил… Нет, не по-семейному поступил!..
– Да ведь семья-то уже распалась, о чём мы! – не удержался Виктор.
– Ну да, положим, у Семёна с Анной с самого начала не очень ладилось. Анна первой красавицей в Питерке была, а Семён самолюбив. Вот и нашла коса на камень. Дурь, конечно, да ведь с кем не бывает. Но ты подумай – это ж они тебя родили, вот он ты. И что бы ни было, всё равно Семён как был тебе отец, пусть не очень-то образцовый, так им и остался! Как и мать! Ну вот такая она, твоя семья, ничего с этим не поделаешь. И поступать с родителями ты должен по-семейному, прощая им их глупости.
Выспросил Владимир Матвеевич, пока они допивали чай, про молодую жену Виктора, посетовал на нехватку времени («Познакомиться бы надо, ты её в Саратов привози!»). Сказал мельком про своих («Сын женился, а дочка в невестах ходит»). И категорически потребовал, шутливо нахмурившись:
– В общем, так: доложи главному редактору, получил, мол, от родни ультиматум – срочно ехать в Саратов. Пусть отправляет в командировку. Идёт?
Когда же прощались в фойе, приобнял за плечи, спросил тихо, заглянув в глаза:
– Ну а как она там, твоя каверна? Заросла? Вот видишь! Значит, всё будет как надо, не сомневайся!..
Бельцы, июнь 1970 г.
Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:
