Берегите матерей!

Кто в пепел превращен был иноземцем,
Бездумно выполняющим приказ.
Сквозь проволоку на меня Освенцим
Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша
Повешенных. Он снегом их замел…
О Белоруссия… Я снова слышу
Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата
Прибоем поднимается вдали.
Я вижу: два моих убитых брата
Встают, словно живые, из земли…

И вот они взмахнув крылами, в сини
Плывут, белеют с тучей наравне…
Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,
Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,
Еще не зная горя сироты.
Я написал ее, еще не зная,
Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться
Пришлось мне безраздельно в этот миг,
Что всем смятеньем тайных чувств своих
Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,
Уже качался легкий белый шар;
Тогда же утром старая японка
Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» —
Подумал я, в волненье чуть дыша.
«Скажите мне, что ваш подарок значит?»
«Ты знаешь сам», — ответила душа.

…Я сжал в руке квадратик телеграммы.
И задрожал и прочитал едва,
И до сознанья не дошли слова…
Но сердце поняло:
                         «Нет больше мамы».

3

В городе, что так от нас далек,
Я успел купить подарок маме:
Пестроцветный шелковый платок,
Вышитый искусными руками.

Посредине — спелых вишен гроздь,
Алая и вместе — золотая.
По углам, как точки желтых звезд,
Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час:
— Для кого нам рдеть свежо и ярко? —
Журавли курлычут: — Здесь у нас
Ей не нужно твоего подарка.

Ты вернешься… Но тебя встречать
Мама не поднимется на крышу.
— Здравствуй, сын! — не скажет больше мать,
Мамин голос снегопада тише.

Ты любил ее от всей души,
Не всегда спешил домой, быть может…
А теперь — спеши иль не спеши —
Уж ничто ее не потревожит.

Вышей хоть сто тысяч журавлей —