ним? Эх, почему он по-иному не сказал! Ну хотя бы так: «Вот ведь здорово я сверху махнул. Путь не близкий, а солома рыхлая — и ушёл по макушку». Или этак сказал бы: прыгнул, мол, часы и выпали из кармана, хорошие часы, новенькие, на пятнадцати камнях. Элл, смотришь, и забралась бы на солому — часы искать, Искала бы она во все глаза, в каждом закоулочке, с пониманием и заботою. Как-никак — не дешёвка какая-нибудь часики-то! Приговаривала бы, наверно: «Неужели запропали, шутка ли денег стоят!»
Дёрнуло его сказать иначе. Конечно, Элл поняла, почему Виллем прыгать вздумал. Минуту-другую они помолчали, подпирая спиной стенку старого хлева, каждый думал свою думу. Потом чуть разговорились, с трудом подыскивая слова. А на хуторе тем временем закипела работа. Гулким эхом отдавались мощные удары топора, со строительных лесов нёсся зычный голос мастера.
В то утро Виллем спросил наконец у Элл, хочется ли ей бросить своего злого мужа и прийти к нему, Реосу. Прийти и начать ту жизнь, что могла бы начаться пять лет тому назад.
Такого вопроса не ожидал, видно, никто — ни Элл, ни сам Виллем.
Женщина покачала головой.
— Разве только помрёт Яан, тогда, может быть, поладим.
Сказала, взяла бадейки, глянула на Виллема — всего разочек: ей, конечно, недосуг.
— Пора мне, работать надо.
И ушла.
Виллем побрёл к белому срубу новенькой постройки, где уже стучали четыре топора. Тут в куче стружек он отыскал сверло и забрался на стену хлева, чтобы закончить недоделанный вечером венец.
Сверлил Биллем и размышлял: до чего жизнь похожа на этот строящийся хлев — день ото дня возводят его, кладут всё новые венцы, скрепляют потайным штырём, смотришь — и готова постройка. Никто и никогда не станет из озорства ломать её. А он? Ему ли разрушать тот самый дом, что пять лет назад заложил сапожник Яан со своей женой?
Как-то осенью шёл Виллем домой, нёс шинковку, взял её в соседней деревне — капусту резать. По дороге в лесу встретилась Элл. Ну что ещё скажешь ей? И всё-таки остановились, чтобы перемолвиться о том, о сём, просто поговорить, как знакомые односельчане. Завела речь Элл:
— Из Курекюла несёшь? Неужто сам будешь в одиночку кочны строгать?
С этого разговор и пошёл, Виллем снял ношу, поставил на землю подле себя, повёл плечом.
— Притомилось!
При этом странно усмехался и глядел вперёд на дорогу, на две глубокие колеи, исчезавшие в лесу.
— Ну что ж, пора идти! — сказал он чуть погодя. Взвалил шинковку на плечо, протянул руку — попрощался, — Пора идти.
И ушёл. Шинковка покоилась на плече, широкая куртка по цвету была похожа на стволы старых сосен. Будто сама природа позаботилась о таком защитном цвете, чтобы плотник мог незаметно скрыться от зоркого глаза Элл.
О чём ему было толковать с нею? Пора идти — и всё; не хотелось Виллему жечь те самые венцы, что пять лет клали, да так и не подвели под крышу.
С тех двух встреч прошли годы, а хилый сапожник Веске всё не умирал. Виллем давно отказался от мысли залучить Элл в жёны и жил как прежде, одиноко.
Плотничий домик с годами сгорбился, посерел, обветшал. Какая-то неладная, странная жизнь ютилась в двух маленьких комнатёнках. Месяцами заваливали их стружками, а метлу они видели лишь накануне больших праздников, когда мылись полы.
Но настал день, и к дому Реоса подъехали возы, привезли доски, дранку. Что Виллему делать с ними — не иначе как чинить дряхлый, трухлявый домишко, чтобы продержался подольше. Если заделать дыры на обомшелой кровле, обить подгнившие стены досками, авось это жильё — отцово наследство — приютит Виллема до самой смерти, а дольше и не надо. Тогда снарядят плотника в последний путь, всё его добро, всю движимость продадут с молотка, а у хибарки, чьи стены не будут тогда помехой ни ветру, ни дождю, крест- накрест забьют досками окна и двери, и никто здесь больше не поселится. Развалится дом, как все старые дома, где нет хозяев. Придёт денёк, и кто-то сорвёт доски с дверей ли, с окон, заберётся в комнаты. Чьи-то руки, жадные урвать добычу, похватают что придётся. Так со временем всё и растащат: камни из фундамента, оконные рамы, половицы, даже старые железные гвозди из стен повыдергают. Потом разломают кровлю, стены и всю жалкую лачугу, где жил плотник Виллем Реос, разнесут в конце концов на топливо
Да ведь не знает человек, когда придёт его смертный час, а пока живёшь — живи, и пришлось Виллему починять лачугу. На горбатой крыше пролегли белые драночные заплаты, одни поменьше, другие побольше, и домик стал выглядеть по-иному, как — трудно сказать. Сапожник Веске, отрываясь порою от работы, поглядывал в окно и бурчал:
— У этого Реоса не дом, а корова- пеструха. Поглядишь — смех разбирает.
А когда забелели новые доски — ими снаружи обили стены, — в деревне не преминули заметить:
— Женится Виллем — дело верное. Не стал бы он зря гнездо править. Небось жену домой приведёт!
Звонкие удары молотка неслись к деревне, и всем было ясно, что Виллем намерен наладить свою жизнь, как по весне налаживают старую лодку, готовя её к плаванию. Ведь горько же обрекать себя на слом, если можно ещё кое-что подправить. Ведь жалко бросать обветшалый ялик, если можно ещё поплавать на нём, к тому же не одно лето.
Правильно рассудили люди: Виллем что-то замыслил.
По воскресеньям вечером к нему часто наведывалась Аннь, батрачка с Кеблаского хутора, забегала открыто, не таясь от людей. Выла она молода, в пору идти на конфирмацию, и заплетала волосы в две косы, жёлтые, как мёд. Это она протоптала тропинку между хутором Кебла и домиком Виллема. Молва ей нипочём: как урвёт время, накинет на плечи шаль — и вон из хозяйской горницы. Слышали на хуторе, как лаял пёс, заприметив Аннь, бегущую по полю. Пролает пёс, угомонится, а девушка уже у Виллема.
Что ни день ходила к нему, иной раз и по делу: пошлёт её хозяйка дно у кадки сменить, или новые ободья надеть, или какой-нибудь там валёк смастерить — куда пойти с таким заказом, как не к плотнику. И спешит Аннь, редко куда так торопится: ног не обует, босиком несётся по слякоти, по осенней пашне. Подбежит к пёстрому домишку, застучит в окно, да так, что на деревне слышно. По этому стуку Виллем и догадывался, кто у него под окном.
— Зябко, зябко!
Дрожь пробирает девушку. Прибежит — и сразу к печке, к огню, сожмётся в комочек, зубами стучит: холодно!
— За ушатом пришла, Виллем. А завтра я опять работёнку принесу.
Выходит, что правда не зря пришла. За ушатом. По-напрасну она не придёт!
Виллем, сидя за столом, молчал, ел, поливал рассолом печёную картошку. На плите шипела сковорода, жарился кусок мяса. Даже головы не повернул Виллем, когда пришла Аннь, — преспокойно продолжал есть, как будто не замечал гостью. Но Аннь знала что плот-ник скуп на слова. Она не стала нерешительно мяться, стоя у стенки и держа руки под фартуком. Нет, она захлопотала, заегозила по комнате, что хотела, то и делала, что придётся, то и говорила.
Вот подошла к столу, косы вразброс — одна на спину откинута, другая на груди, сама подбоченилась. Подошла, глазеет — куски считает, гримасничает. Или в углу бочку с капустой оглядит, сунет в рот два-три волоконца, пожуёт — сплюнет на пол:
— Капусты-то сколько! Ух, горькая!
И опять давай зубоскалить, потешаться.
— Капустой твоей батраков в имении кормить — и то на несколько лет хватит, а тебе одному с ней нипочём не справиться. Может, жениться надумал, кто тебя разберёт — скрытный ты, ровно вода на болоте. Говоришь с тобой и не знаешь — вдруг сгребёшь, облапишь…
Сама посматривает на плотника, смеётся чуть ли не до слёз.
— Не сгребу, — говорит Виллем.
Согнувшись, он поднимается из-за стола и ногой подталкивает к Аннь пустой деревянный ушат. Не нужен он больше Виллему — капуста уже засолена со вчерашнего вечера.
— Забирай да иди, свободна твоя посуда.
— Ну нет, я так скоро не уйду, не думай! — говорит Аннь. — Погляжу ещё, на чём наш холостяк почивает? Хороша ли кровать у мастера?
Подняла с краю одеяло-шинель, пощупала матрас, молча покачала головой, смеяться перестала.
— Собачье логово, — сказала невесело. — Иначе и назвать не сумею — собачье логово!
Юркнула в кровать, легла на спину и, заложив руки крестом под голову, искоса наблюдала за Виллемом. По бокам кровати высились доски, они почти целиком закрывали девушку. Словно со дна гроба, выглядывала оттуда Аннь.
— Одному тут куда ни шло — можно ещё поспать, а вдвоём никак. Вдвоём тесно, краями синяки набьёшь, — назидательно сказала она и приумолкла, долго ждала, что ответит Виллем. Но Виллем снова принялся спокойно доедать свой ужин, с аппетитом уписывая горячую картошку.
Разговора с молчаливым собеседником явно не получилось. Только одно и оставалось — пробавляться болтовнёй о кровати. Аннь заворочалась, плотниково ложе расскрипелось. Аннь попинала ногой дощатую спинку и сказала:
— Испытаю, крепка ли у мастера кровать. Сдюжит ли, коль на ней двоим спать, Раздался скрип ещё более неистовый, словно у кровати пазы разошлись, Казалось, будто вдоль дороги катит крестьянская телега, а колёса у неё не мазаны с той поры, как сошёл снег, и по самый михайлов день, визжат, скрежещут.
— Хороша у тебя постелька, — издевалась Аннь;— Настоящая, как и полагается мастеру. Разве на сапожнике ладные сапоги увидишь, а на портном одежду хорошую. Чего же ты, Виллем, всё-таки не женишься?
Однако плотник и на этот раз остался в долгу с ответом. Он сидел как истукан, сложил руки на груди, скрестил ноги.
— Я с тобой разговариваю, мастер, — не унималась Аннь. — У тебя, видно, уши заложило, когда с капустой
