маялся, не то отозвался бы.
Ей прискучило валяться в кровати. Виллем по-прежнему сидел у стола и безмолвствовал. Своим крупным телом он заслонял горевшую лампу.
— А я знаю, почему ты не женишься, — расхохоталась Аннь. — Ты по Элл сохнешь, ха-ха! Веске-сапожник увёл её у тебя из-под самого носа, вот ты и зачах с горя — кожа да кости!
У Виллема сверкнули было глаза, да куда там, за Аннь не угонишься. Она спрыгнула с кровати, схватила ушат, лязгнула щеколдой, но, уходя, не смогла всё же не поделиться удачной мыслью, только что пришедшей в голову. Обернулась и молвила:
— Беда! Вдруг дома спросят, чего это я у Виллема запропастилась! Они любопытные, а что мне им ответить? Отвечу так: Виллем-де не кончил ещё капусту солить, намял половину, а я помогла ему управиться. Или этак скажу: Виллем, дурной, не отпускал. Вырывалась, сколько силёнок хватало, а он зажал, как в тиски. Жениться обещал — к рождеству свадьбу справить.
Подхватила ушат и быстро пошла.
И снова Виллем остался один. Чем ему заняться как не размышлять о том, что сказала Аннь. Надо, чтобы отстоялись у Виллема думы вроде как вино: забродит оно сначала, забурлит, а после прояснеет.
— Прощай, Виллем, — дразнилась Аннь с порога. — Бог знает, свидимся ли: сколько их, молодых девок, из-за несчастной любви гибнет.
Она успела уже выйти на крыльцо и высматривала в поле тропинку попрямее, как вдруг в дверях выросла исполинская фигура плотника. В руке у него была мялка — та самая, чем капусту в бочке давят.
— Аннь! — крикнул он. — Мялку забыла.
Подбежал к девушке, будто хотел огреть её по голове отплатить за насмешки.
Аннь мялку не взяла, повернулась к нему спиной.
— Не надо мне твоей деревяшки, не хочу! Забери себе на ночь вместо жены. Какая- никакая, а всё любимая.
Так и не взяла мялку, растаяла в сумерках, прямиком пошла на огонёк, что горел в кухне Кеблаского хутора.
Идёт Аннь и лопочет про себя что-то. Лопочет и улыбается, поругивает Виллема, а заодно и капусту его шинкованную. Под ногами чавкает размокшая пашня. Недавно прошёл дождь, в лужах стоит холодная вода и хлюпает по ней Аннь вперевалку, словно уточка.
Нет, всё-таки не любил плотник девушку Аннь. Силком навязывается на шею. Прошлым летом ещё скотину пасла, по осени только и конфирмовалась, а сейчас ни о чём другом не думает, как бы только замуж выйти. Слишком молода Аннь для Виллема, ему ведь скоро сорок стукнет. За плечами у него целых две жизни таких, как у Аннь, даже побольше.
И всё-таки Виллем чинил да латал свой домишко именно для того, чтоб ввести сюда жену, Но совсем не Аннь, как думали односельчане. Ради Аннь и гвоздя не вбил бы он в крышу.
На примете у Виллема была другая девушка, и они уже поладили втихомолку. Эта девушка — дочь арендатора Леэбику — звалась Лийной. Была она не первой молодости, работящая и старательная. О предстоящем замужестве Лийны в деревне никто ничего не знал, а шумели всё насчёт Аннь. Деревня на улей похожа: постучишь по стенке — и загудит в нём.
Раза два Виллем заходил в Лезбику, как будто для того, чтобы узнать, нет ли какой работы, а не ради Лийны. И когда плотник, пройдя на хозяйскую половину, беседовал там по нескольку часов кряду, то домочадцам, сидевшим в людской, говорили, что-де рядится Виллем насчёт заказа; для льнотрепалки нужно заново сделать вороток и вальцы. Да вот никак с ним не поладить — больно много запрашивает. Услышав про льнотрепалку, работник Яак подал свой голос, нашёл, что всё это верно насчёт машины, и разбранил старый вороток и стёртые вальцы. Из-за них, проклятых, он в прошлом году жилы растянул, расхворался.
Да, Виллем мог быть уверен: не придётся ему сидеть в телеге на тощем сеннике, когда будет он перевозить к себе Лийну из Леэбику. Воз наверняка будет полным-полнёхонек: вещей да узлов горой навалят, в пору верёвкой вдоль и поперёк вязать. И, разумеется, не только тот возище с новобрачными покатит к Виллемову дому. Денёк-другой спустя потянутся из Лезбику новые возы. Две, а то и три коровы, упрямясь, пойдут за ними. А на самих возах поросята будут визжать — тесно им в мешке — и овцы таращиться.
А возьмёт он Аннь в жёны, так и на себе приданое дотащит, добра у неё — всего ничего. Пойдёт он по той тропке, что Аннь сама протоптала через кеблаское поле — ровно, будто вдоль протянутой верёвки шла. Шкафик её стенной, пожалуй, лучше всего взвалить на спину, так легче, и, кроме того, правой рукой можно будет отпугивать злых кебласких псов, которые не выносят людей с узлами.
Какое уж добро в том шкафике. Ведь Аннь год назад ещё скотину пасла. Бренчит и шкафике напёрсток, щётка для волос, пара изношенных постолов да сахарница — её Аннь выиграла на ярмарке, где крутила колесо счастья: «Вообще-то всё равно, есть за женой приданое, нет ли его. Но всё же не плохо, коли придёт она в дом не с пустыми руками, — размышлял Виллем. — А главное — Лийна человек пожилой, и едва ли она станет заглядываться на проходящих мимо окошка мужиков да двоедушничать. А от восемнадцатилетней ветреной Аннь и этого ожидать можно».
Три раза ходил Виллем в Леэбику рядиться насчёт воротка и вальцов. В конце концов ударили по рукам — нужно же машину наладить. И повёз батрак плотнику материал для ремонта. Виллем, сказали, мастер хоть куда! Так и не прознали в деревне о тех тайных нитях, что протянулись между плотничьим домиком и Леэбику, потому что хоть трижды побывал Виллем на хуторе, но не протоптал он туда тропиночки, как Аннь на кебласком поле.
На деревне раскидывали умом.
— Виллем на Аннь женится! Аняь всякий день к нему наведывается. Ходит-походит, да брюхо и нагуляет. Кто знает, как тогда у них дело обернётся.
Когда же у Аннь спрашивали, почему она зачастила к плотнику и чем она там занимается, девушка всплёскивала руками и отвечала донельзя просто:
— Чем занимаюсь? Господи, ну и дурацкий вопрос! Да ничем.
А сама смеялась.
Взяла она ушат у Виллема и унесла, а мялку небось оставила. Смотришь, на другой день можно воротиться за мялкой. Виллем знает: воротится как пить дать.
Едва успело солнце скатиться за лес, как кто-то сильно рванул дверь, и в щёлку просунулось лицо Аннь — полщеки да блестящий глаз. Девушка громко рассмеялась — ни дать ни взять крупорушка замолола — и крикнула через порог:
— Виллем, я за мялкой пришла, не просто так, зря, а за мялкой.
И вправду, не сама по себе пришла, понадобилась мялка, без неё не обойтись — завтра в Кебла капусту шинкуют.
Хохотала Аннь, стоя в дверях, поглядывала искоса, дразнилась. Потом зашла и задержалась, болтала, перескакивая с одного на другое, шутила, как обычно. Поглядела на табачные листья, что сушились у Виллема под потолком. Листья напоминали вяленых рыб, нанизанных на бечёвку, и, конечно же, это сходство послужило поводом для разговора.
— И табаку же у тебя, Виллем! Нынче табак хорошо уродился! Дотянешь до нового урожая или воровать придётся? И я с тобой пошла бы — мешок держать.
Забавляясь как ребёнок, смеялась без удержу, пока не рассердила Виллема. Рыщет, будто солдат-мародёр по деревне, захваченной у врага.
— Какой у тебя табак — махорка или сигарный?.. А цвет какой — розовый или жёлтый?.. В печке томишь или в ящике? Камнем накрываешь?
Виллем дробил на станке клей, молотком отбивал от плитки маленькие кусочки и бросал их в горшок. Осколки отскакивали куда попало, но он старательно отыскивал каждый упавший кусочек и снова постукивал.
Внезапно Аннь вскрикнула — один из мелких осколков угодил ей в волосы. Он чем-то напомнил сверчка, которого девушка видела однажды зимою, когда погода повернула на оттепель, и сверчок, выскочив из-за печки, оголтело носился по горнице.
У Аннь теперь был предлог подойти к Виллему по-
ближе, она принесла залетевший к ней кусочек. Подошла, сложила руки кольцом вокруг хрупкой плитки, чтобы клей не разлетался под ударами молотка. Туда, в кольцо девичьих рук, Виллем и ударял молотком. Осторожно бил, каждой крупинкой дорожил, потому что плитка была в цене. Порою оба бросали отбитые куски в горшок. Самые крохотные и те туда же; подбирали крошки, словно куры.
— Разве плохо, когда жена в доме? — спросила Аннь, но Виллем только усмехнулся в ответ и продолжал усердно постукивать, будто боялся, что Аннь отнимет руки и распадётся кольцо. Некоторое время оба молчали, следя, как крошится клей — всё мельче и мельче.
В горнице густели сумерки. Постукивал молоток, а за стеной в соседней каморке шуршали стружками мыши, бегали друг за дружкой и быстро скрывались сквозь дырочку в полу.
Из прорези в верстаке показался рыжий прусак, пошевелил крохотной головкой и длинными усищами. Напуганный стуком, прусак заметался, побежал было на огонь, видимо не зная, куда удрать. Виллем убил насекомое ударом молотка.
— Виллем! — воскликнула Аннь и рукой прикрыла глаза. Ей стало тошно.
Потом она по локоть закатала у Виллема широкий рукав рубахи и посмотрела на руку, белую как мел, но усыпанную красными следами укусов.
— Глянь, мастер! Посмотри-ка сам, — сказала она деловито. — Руки у тебя попестрей, чем птичьи яйца. Это прусаки накусали. Не милуешь ты их, насмерть бьёшь, вот они по ночам и не дают тебе покоя.
Кончили дробить клей. Виллем поставил горшок на край печки. Аннь всё ещё не уходила.
— Огонёк у тебя ровно свинячья гляделка, — сказала она, просто чтобы поговорить — иначе ведь скучно. А сейчас, на счастье, подвернулась ей под руку вещь, о которой можно тараторить без умолку. Аннь лампой постучала об угол скамьи, подбавила пламени. Лампа задымила на столе, как факел.
Виллем снова подкрутил фитиль; огонёк замерцал слабее, чем прежде.
— Ну и
