сползает с плеча Астрид тоненькая бретелька кружевного топика. Хотя лучше позабыть о подобных мыслях до того, как вернусь в дом к Уорренам. Пользоваться щенячьей наивностью — низко, мерзко и подло; не говоря уж о бескрайней невинности.
Осталось выполнить домашнее задание: разобраться с тем, что во мне происходит, и определиться уже, чего я хочу на самом деле.
Попутно выуживая из шкафа черный свитер, я поддался размышлениям на заданную тему и составил список самых очевидных глупостей уходящей недели.
В пух и прах разнес свой изначальный план, в котором девочке была уготовлена роль обаятельной наживки для Леандра. Что могу сказать по существу предъявленного обвинения? Молод, глуп и не понимал, что творил? Полноте, я все прекрасно осознавал, но остановиться не мог, а сейчас уже слишком поздно. Мне не хотелось бы признавать, что в душе есть какая-то частичка, живо откликающаяся на имя Астрид, однако наедине с собой вполне оправдано немного пооткровенничать.
Итак, что же меня взбесило на парковке у клуба? Разумно предположить, будто взыграл инстинкт собственника, мол, она моя и все такое. Вот только крови я ее не пил, а значит и своей не считаю. Однако не позволил другому хищнику и близко подойти, разграничив территорию четким заявлением, что это моя девушка, мой охотничий трофей, и стервятникам вроде Лео здесь ничего не светит. Он понял мое предупреждение, а жаль. Альтернативного способа мести у меня до сих пор нет. Вряд ли ему пришлась по вкусу блондинка, во всяком случае, мне она определенно не нравится.
Выходит, это ревность? Или страх, что кто-то причинит боль этому очаровательному созданию? Попробует ее прежде, чем вкушу я?
Ясно. Точнее вообще ни черта не понятно, чего и следовало ожидать. Единственным человеком, с которым я когда-либо говорил по душам, была Айрис, а теперь я делюсь своими тайнами с Астрид. Глупо думать, будто это для меня совсем ничего не значит.
Почему я так поступаю? Зачем выворачиваю душу, пытаясь добиться изнаночного состояния? Вопросы не ко времени, потому что вразумительных ответов не имеется.
Закончив с гардеробом, я заглянул в комнату бунтарки, убедился, что сие бедствие крепко спит, и на всех парах отправился к дому на холме. Правда, не на Мерседесе, которого уже и след простыл, а на припаркованной неподалеку Хонде, одолженной у моего ворчливого соседа с третьего этажа не очень-то законным путем взлома.
Если бы мое умершее шестьдесят лет назад могло биться, оно выводило бы пугающе быстрые рулады. Не различая дороги, я буквально мчался по пустынным ночным улицам и в итоге оказался у двери черного хода через пятнадцать минут, то есть около часа ночи, поэтому не рассчитывал застать девочку бодрствующей.
Вопреки моим ожиданиям, она не спала, а что-то увлеченно рисовала, лежа на животе на ворсистом ковре какого-то светлого оттенка (разбираться с цветовыми ощущениями мне было некогда). Боясь испугать ее своим неожиданным появлением, я нарочито громко прошествовал на середину комнаты, шумно разулся и лег рядом, все это время старательно сосредотачивая внимание на лежащем листке бумаги, и уж никак не на обтягивающих шортах самой иезуитской длины.
— Привет, — несколько хрипло поздоровался я.
— Привет, — улыбнулась Астрид, на секунду отрываясь от своего занятия, чтобы неловко дотянуться до моих губ и оставить на них влажный, сочащийся нежностью поцелуй. И это меня разозлило. Нет, не то, как отчаянно она пытается повторить пережитые всего за один день эмоции, а моя собственная реакция, смахивающая на повадки закомплексованного подростка. Я вдруг забыл о необходимости дышать и если бы мог, то точно покраснел, чего не случалось даже в худшие времена, когда о моем неумении целоваться одна недалекая барышня растрепала всей школе.
'Лучше поговорим', - решительно подумал я, вспоминая о своих выводах относительно подлости и мерзости. Не время, с чем еще можно было поспорить, и уж точно не место.
— Почему комиксы? — комкано спросил я, для надежности отодвигаясь чуть дальше. Расстояние — лучший помощник в борьбе с желаниями, имеющими свойство усиливаться.
— Они живее книг, — немного удивилась она спонтанности моего вопроса, но все же принялась обстоятельно отвечать. — Я люблю читать, но больше всего мне нравится додумывать, выстраивать чей-то мир согласно своим схемам и восприятиям, а писатели редко оставляют возможность для безотчетного полета фантазии. Им важно до мелочей прописать персонажей, дать мотивацию каждому поступку, уйти в детализацию. Совсем же другое дело комиксы, хотя мне предпочтительнее графические романы. В чем различие? Первые нацелены на детей, в них прописываются обыденные истины, вроде победы добра над злом. Графические новеллы — это совсем другое. Более взрослый жанр, обнажающий пороки общества. Например, нуар. Он есть и в литературе, но в рисованном виде обретает тот самый смысл, заложенный еще Хемингуэем. Нет, он не прародитель комиксов о человеческой жестокости, но писал довольно циничные вещи. Так вот, художник, берущийся за криминальную историю от лица преступника, помогает понять своего антигероя, дает нам шанс не просто узнать о чертах характера, а открывает душу путем анимации. Смотри, — живо подскочила на ноги моя умница, подбежала к столу, выхватила из ящика стопку журналов и положила ее передо мной. 'Фрэнк Миллер: Город грехов' — гласила красная надпись на обложке с изображением двух откровенно неприятных мужских лиц. — В них нет красоты, ни в одном из номеров читателю не встретиться хотя бы один мало-мальски привлекательный персонаж, но! Они не такие, какими кажутся, — с последним пламенным заявлением, девочка принялась быстро листать у меня перед носом страницы, изредка загибая уголки некоторых из них, а затем проделала те же манипуляции в обратном порядке, привлекая мое внимание к квадратному лицу отъявленного негодяя. — Видишь, как менялся он на протяжении всего рассказа? Как постепенно угасал взгляд и окончательно грубели черты? Не потому, что он погряз в своих пороках, он-таки из них выбрался, исцелил душу, вспомнил о значении любви, одержал личную нравственную победу, но не сумел изменить мир, и в конце погиб. Это драма одного человека, поддавшегося влиянию морали общества, за что и поплатился собственной жизнью. Мне кажется, он не должен был так поступать, ему с самого начала надо было себя простить, принять себя таким, каков он есть.
— Подожди, — торопливо вклинился я в жаркий монолог, — ты пытаешься оправдать зло, потому что оно сохраняет жизнь человеку, который его творит? Смириться со своей сущностью из желания выжить, это, по-твоему, правильно? А как же библейская заповедь: не убий?
— Ее должны придерживаться все, — категорично заявила Астрид. — Что толку соблюдать заветы одному и махать рукой на них другому? Нас с самого детства зачем-то учат осуждать, поэтому никто и не пытается понять. Разве хищники убивают ради забавы? И человек никогда не оборвет чью-то жизнь без видимых на то причин. Другое дело, что мы не видим предпосылок, не замечаем происходящей внутри индивидуума трагедии, и за этой слепотой следует порицание, минующее стадию олицетворения его поступков со своими.
— И всегда ты пытаешься понять, к примеру, насильника-педофила? — укоризненно хмыкнул я. — Оправдываешь его действия отсутствием материнской любви?
— Понять пытаюсь всегда, — упрямо вздернула она вверх прехорошенький носик. — Неужели ты никогда не делал ничего плохого, будь то разбитое окно или обиженная до глубины души девушка? Хотел бы ты, чтобы тебя поняли? Не пожурили, засыпав умными наставлениями на будущее, а разобрались, что называется, в корне проблемы?
Я растерялся от количества вопросов и задумался на секунду над потаенным смыслом, скрывающимся за пространным разговором. Она хочет показать мне, что никогда не осудит, что заслуживает доверия и искренности? Или я слишком много выдумываю?
— А если я скажу тебе, что убивал людей, притом без всякой на то причины, ты найдешь этому оправдание? — помимо воли вырвалось у меня очень опасное признание. — Сможешь и дальше смотреть мне в глаза, зная, насколько беспросветно темная душа скрывается за ними?
Черт, когда это я начал говорить то, что думаю?
— Я и сейчас смотрю тебе в глаза, — после минутного оцепенения ожила девушка, заговорив неестественно высоким голосом. — И вижу, что тебе трудно говорить об этом. Больно. Значит, это правда?
Я неоднозначно мотнул головой в ответ и поднялся на ноги, желая прекратить дурацкую беседу на
