Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

назад, вперёд — и кончик клинка замер в сантиметре от груди сани, который даже не успел опустить вскинутую над головой дагу.

— Если сделать это быстро, — я отвёл клинки в стороны, — то такой удар неотразим… Коль, займись со всеми самбо, — я вонзил клинки в снег и, достав из перевязи два метательных ножа, отошёл к мишени. Тут же через куртку пробрался холод.

Последнее время я усиленно тренировался в метании и делал успехи. С кистенём — что-то не получалось, а вот ножи слушались меня всё лучше и лучше. Но сейчас, бросив все три (и попав в цель!), я оставил тренировку и, подобрав оружие, пошёл в пещеру, успокоительно махнув рукой в ответ на полетевшие в спину вопросы.

Девчонки поднялись, но вели себя достаточно вяло, как-то неактивно готовили завтрак и вообще больше делали вид, что занимаются делами по хозяйству. Лично Танюшка вообще ничего не делала — если не считать того, что с вдумчивым видом играла с Ленкой Чередниченко в самодельные шахматы, недавно сделанные Колькой.

— Кто выигрывает? — спросил я, подходя и присаживаясь рядом.

— Первую играем, — ответила Ленка. Танюшка мельком посмотрела на меня и, зевнув, уставилась в доску, расчерченную на плоском камне.

— Тань, я вот думаю, — вновь попытался я затеять разговор, — у нас где-нибудь толстая кожа есть?

— Есть, — отрезала он, — у тебя. Своя собственная.

Я убито вздохнул. Последнюю неделю Танюшка была какая-то взвинченная и всем недовольная. Когда я попросил её постирать плавки — она их тщательно намочила в холодной воде и этот тяжёлый, мокрый, ледяной комок бухнула мне на живот. На голый, между прочим. Не знаю, что на этот счёт подумали другие, а я почему-то даже обидеться не смог.

— Олег, — уже в спину окликнула меня Танюшка. Я обернулся. — Нет, ничего, иди.

Я ушёл не сразу. Какое-то время глядел на неё — и она отвела глаза.

Игорь Басаргин
Королева моя… Напротив
Не дышу, как перед святыней.
Вы владычица душ и плоти
Всех, кто в дом ваш заходит ныне.
Вам ни в чём не найдётся равных:
Ни в уме, ни в любви, ни в танце.
Что же я на доспехах рваных
Не навёл, так как должно, глянца?!
Вы, картинно вздымая руку,
Поднимаете кубок алый…
Мои песни наводят скуку,
Что кривя ваших губ кораллы.
Но о том, кто меня достойней,
Упоённо щебечут гости.
На земле прекратились войны,
Залегли по могилам кости.
Я смешон в старомодной драме,
И мой меч не достоин чести —
Рисоваться в старинной раме
Со своим господином вместе.
Но, всегда оставаясь другом,
Вы велите: 'Идите, рыцарь,
К моим верным и честным слугам.
Вам туда подадут умыться.'
Я пройду сквозь любые двери,
Я уеду навек отсюда,
Отрекаясь от суеверий,
Как надежд на слепое чудо.
Вы коснётесь оконной рамы
И вздохнёте притворно-тяжко:
'Он всегда был немного странный,
Но он любит меня, бедняжка…'

* * *

Вадим догнал меня метрах в двухстах от нашего лагеря. Это было не особо трудно — я и на настоящих-то лыжах ходил так себе, а уж на самоделках… А вот он лыжником всегда был неплохим, что и доказал сейчас, легко меня настигнув и двинувшись рядом. Просто — молча, ровным спортивным накатом. Я тоже помалкивал, отмахивая руками, только уныло.

В молчании Вадима было сочувственное понимание. Это меня бесило. Потом он сказал:

— Смотри, как вытерло.

Я глянул, куда он указывал — на своё бедро. Чтоб удобней было идти на лыжах, я подвернул полы сделанной Танюшкой зимней куртки, и Вадим показывал на то место, где ножны палаша стёрли кожу штанов до белёсого цвета.

— Да, — равнодушно ответил я.

— Пусть Танька заплату поставит, — сказал он. Я усмехнулся:

— Танька… Кто она мне, чтобы штаны латать? Сам сделаю…

— Олег, — очень серьёзно сказал Вадим, — я вот понять не могу. Ты такой умный парень. И такой дебил в некоторых вопросах.

— Да? — не обиделся я. Мне было как-то всё равно. — Ну например?

— Сергей на год почти младше тебя, — продолжал развивать свою мысль Вадим, — а они с Ленкой ещё осенью подо всеми кустами в округе траву поукатали.

— Знаю, — лениво ответил я, — какой бы я был князь, если б не знал… И, между прочим, знаю и про вас с Наташкой. Только молчу, потому что неё дело.

Вадим намёк, кажется, понял, но не унялся:

— Да я не об этом… Ты что, не понимаешь, за что она на тебя взъелась?

— Нет, — честно отрезал я. Вадим сделал большие глаза и постучал по лбу (своему) кулаком:

— Ну ты и ку-ку.

— Хороший звук, — заметил я, — постучи ещё.

Он не преминул стукнуть меня в лоб и заявить:

— Звук ещё лучше. Чистый дуб. Морёный. Она за тебя боится, а ты мало того, что лезешь на рожон — вспомни, что ты отмочил, когда мы отбивали негров?! — так ещё и ведёшь себя как нерешительный кретин. Ты её целовал?

— Не пользуйся тем, что я хуже хожу на лыжах, — попросил я.

— Не могу видеть, как на корню засыхает мой лучший друг. Не лопух, чай… И вообще — поехали-ка обратно, — предложил он, — завтрак сейчас. Или ты к братьям-славянам завтракать намылился? Так это мы только к следующему завтраку поспеем, не раньше…

Я остановился, откидывая капюшон.

— Нравится она мне, Вадим, — признался я. Он смотрел серьёзно и понимающе. — Люблю я её. Давно. Оттуда ещё. Она косо глянет — и мне плохо. Улыбнётся — в душе всё поёт. Понимаешь? Ведь у тебя есть Наташка…