хрустнул лед.
В зале после этих слов повисла тишина. Собеседник Главы Стражей Небес прижал сжатую в кулак кисть к груди, над те’зорр-клаи и прикрыл глаза, вслушиваясь в ровный, ритмичный пульс, пытаясь найти в глубине себя опору, почерпнуть решимости.
— Мне страшно! — с легкой дрожью в голосе произнес он наконец. — Почти так же страшно, как… как тогда…
— Раз боишься — значит, понимаешь, на что идешь. Страх не позволит тебе забыть, ради чего все это. Не позволит оступиться. Возможно, придаст тебе сил сделать правильный выбор. И помни: чтобы разогнать мрак достаточно всего одной свечи, — Артх’хдеа помедлил, впервые проявив хоть намек на иное чувство, кроме циничной, желчной иронии. — Пусть Ушедшие не оставят тебя!
Образ Стража Небес пошел волнами, посветлел, стал прозрачным — и исчез.
Проектор коротко клацнул, информируя о разрыве связи. Тэш’ша вздрогнул: звук, с которым он за много Оборотов свыкся, вдруг показался лязгом опускающихся створок, бесповоротно отсекающих путь назад.
Время неторопливо текло вокруг него. Час, полтора, два — он сидел на одном и том же месте, слушал тишину, осторожно перебирая воспоминания. Даже не пришлось входить в транс: с удивительной легкостью любая деталь, любая мелочь всплывала в памяти. Слова, запахи, цвета, чужие и собственные эмоции — они были его незримыми спутниками, собеседниками, попутчиками эти долгие минуты в пустом доме. И не сразу он осознал, что в свою очередь прощается с прошлым, с тем, что было в его жизни хорошего или плохого, с тем, чему он радовался, чему огорчался, с друзьями, родными. Не сразу понял, что эти минуты нужны были ему, чтобы найти в себе силы сказать «простите меня». Вряд ли мог объяснить, за что именно хочет просить прощение — просто казалось, что должен произнести это.
Когда он шагнул из коммуникационного зала, в каждой комнате уже лежали густые, длинные тени. Он сосредоточился, собираясь включить освещение… и остановился. Так, погруженный в алые сумерки, дом казался совсем чужим, незнакомым, словно он впервые оказался здесь. Тэш’ша грустно улыбнулся: может, так будет легче.
Он не спеша обходил комнаты, любовно касаясь памятных предметов. Каждое прикосновение рождало мимолетный каскад воспоминаний, фейерверк видений, образов. И постоянно, так или иначе, мелькало родное, до боли знакомое лицо. И вновь и вновь острая, жгучая боль напоминала о себе из глубины души. Он терпел, упрямо стискивая зубы, не позволяя боли заслонить другие, радостные, счастливые воспоминания. Он терпел — потому радости было много больше, чем боли. Он терпел — потому что это тоже была память.
Тэш’ша провел ладонью по миниатюрной статуэтке. Около нее он стоял несколько минут — гораздо дольше, чем у любой другой вещи в доме. Он уже и не помнил, когда именно сделал статуэтку, зато прекрасно помнил, как радовалась она, когда показал ей саму себя, стоящую на крохотном ослепительно- белом островке, о который в бессильной ярости разбивается волна черного обсидиана.
«Я должен был сказать!» — внезапно подумал тэш’ша. — «Объяснить…»
Обреченно и зло рассмеялся. Упал в первое попавшееся кресло. А память услужливо вернула его к последнему разговору, последней встрече — всего лишь на один день назад.
«…она бережно дотронулась до сверкающего всеми оттенками белого камня, перекатила когтем себе на ладонь — и словно в ее руке зажглась миниатюрная звезда.
— Это так… — его окатила теплая, стремительная волна восторга, восхищения. Она растерянно покачала головой, словно не в силах поверить собственным глазам. — Так… Ведь это…
— „Слеза Иррина“, — пока она не могла оторвать глаз от камня, он как будто в первый раз разглядывал возлюбленную. Гибкую, тренированную фигуру, спокойствие и уверенность зрелости в каждом движении, взгляде, размеренном, неторопливом ритме речи, одновременно неброском и изящном костюме, знакомый до мелочей узор шерсть-покрова. Он выпустил коготь и с добродушной усмешкой показал на герб ее Клана. — Правда, всего лишь одна, но у тебя еще три слезы есть.
Она с деланно-сердитым видом покосилась на герб — темно-серое треугольник, по которому „стекали“ три серебристых дорожки, у самого основания набухавшие прозрачными каплями.
— Когда-то мне рассказывали старую легенду, — она задумчиво покатала драгоценность в ладони. — Как же там… — ее глаза подернулись пеленой транса.
Он терпеливо ждал, улыбаясь про себя: легенду он знал прекрасно, но не хотел лишать ее удовольствия.
„Когда умирающий Иррин-Вестник нашел свою любимую, он заплакал, увидев ее раны. Он склонился над ней, назвал по имени, моля не покидать его. Его возлюбленная коснулась лица своего Спутника, подарила ему последний вздох, прощальную улыбку — и страдания ее прекратились навсегда. И плакал Иррин, роняя горячие слезы боли и горя прямо в застывшую ладонь той, кого любил больше жизни…“
„И смеялись те, кто нанес смертельную рану“, — подхватил он, стоило ей остановиться, чтобы перевести дух. — „И спрашивали Иррина: `будешь ли ты молиться мертвым, забравшим ее? Будешь ли ты взывать к мертвым, не уберегшим вас? Будешь ли ты верить мертвым, к которым мы отправим тебя? `
Не отвечал им Иррин-Вестник. Его слезы падали в подставленную ладонь, собираясь в ней точно в чаше. И когда наполнилась та чаша, накрыл Иррин руку любимой, прошептал имя ее, и уронил последнюю слезу, растекшуюся по его руке. И воззвал он к Ушедшим, моля принять душу ее, моля не дать ей затеряться над холодным и черными волнами, моля открыть ей тропу за Последнюю Черту.
И слушали его те, кто не желал видеть истину. И понимали они, что не дано им сокрушить его веру. И тогда принял смерть над телом возлюбленной Иррин-Вестник, со словами молитвы на устах, с любовью к Спутнице в душе. И приняли Ушедшие их, и обрушили гнев они на тех, кто осмелился посягнуть на жизни их Вестника. И содрогнулась, раскололась земля под ногами, и вырвался огонь на свободу, сжирая всех, кого отметила длань Ушедших.
И когда утихла ярость стихии, не нашли те, кого не тронула кара Ушедших, тел Иррина- Вестника и Спутницы его. Лишь горстка прозрачных как воздух гор камней лежала на том месте, где приняли смерть они, камней, в которые обратились слезы Иррина, знак и память о любви и вере, изменивших мир навсегда…“
— Красиво. И грустно, — легкое дуновение печали коснулась его разума. Затем всплеск любопытства:
— Почему ты даришь мне это? Она очень красива, но…
Он собрался с духом, тщательно пряча все, что могло огорчить, смутить, испугать ее. Она должна заботиться о своем Клане, должна не испытывать сомнений. Эта боль не нужна ей и эта участь должна коснуться только его. Так и только так!
— На какое-то время я должен улететь с Зорас’стриа. Есть кое-что, что должен сделать я один, что требует от меня Клан. Я хотел бы рассказать тебе…
— Я понимаю, — тихо шепнула она, пряча глаза. Но сполохи огорчения и печали спрятать не удалось. — Мы должны заботиться о других, нести свою ношу. Потому что никто кроме нас не сделает этого.
— Потому я и хочу, чтобы у тебя был этот камень, — он пристально посмотрел ей в глаза. — Я не знаю, когда вернусь, когда смогу вновь говорить с тобой. „Слеза Иррина“ — это всегда символ веры друг в друга и любви. Чтобы не случилось, как бы плохо не было…
— Я понимаю, — повторила она, чересчур ровно, чтобы действительно поверить в ее спокойствие. — Но и ты должен знать: чего бы от нас не требовал долг, однажды мы будем стоять в Храме Ушедших, и между нашими ладонями будет такая же „слеза“. И когда пламя пробьет наши руки, я приму твою боль, какой бы сильной она не была. Без колебаний! Без сомнений! И без страха!
На миг он потерял дар речи, пока в груди мягко плескалось теплый, ласковый огонь, но с
