Вокруг нас бушевал магический шторм из сталкивающихся чар. По всему залу завивались смерчики, возникающие от соударения чар жара и холода. Слышались крики, вне сияющего круга нашей магии я видела бегущих. Кто-то бежал к трону на защиту короля, кто-то решил спасаться сам, остальные прижались к стенам или забрались под тяжелые столы. Мы смотрели на это все сквозь заиндевелое стекло одевшей нас магии.
Собаки наши не отвлеклись ни на миг, не обратили никакого внимания на бросаемые против нас чары. У них была лишь одна цель, одна добыча. Град заклинаний и порождаемые ими возмущения начали затухать. Стражи сообразили наконец, что трон нам не нужен. Мы целенаправленно двигались к дальней стороне зала. Псы пробрались под столами и сгрудились вокруг прильнувшей к стене фигурки.
Я ощутила, как напряглись подо мной мускулы лошади, и едва успела переместить вес вперед и схватиться покрепче за гриву, как она мощным рывком перепрыгнула через широкий стол.
Кобыла танцевала на мраморном полу, копыта выбивали зеленые искры, из ноздрей вместе с дымом выбивались язычки красного и зеленого пламени. Красное сияние в глазах превратилось в огонь, лизавший края глазниц.
Собаки прижали мою кузину к стене. Она вжалась в мрамор всем высоким тонким телом, словно ждала, что камень раздастся и откроет ей путь к побегу; оранжевое платье пламенело на фоне белой стены. Нет, не будет ей сегодня легких путей. И снова меня охватил прилив мстительной ярости, смешанной с глубоким удовлетворением. Лицо у Кэйр было красивое и бледное; будь у нее нормальные нос и губы – и она не уступила бы в привлекательности никому из придворных. В свое время я считала Кэйр по-настоящему красивой, потому что не расценивала ее недостатки как уродство. Я любила лицо Ба, и лицо Кэйр – комбинация лица Ба и черт сидхе, которые все были прекрасны, – не могло мне казаться иначе чем красивым. Но сама она так не считала, и дала мне понять – затрещинами, когда никто не видел, мелкими пакостями и уколами, – что терпеть меня не может. Я поняла, став постарше, в чем причина ее ненависти: она бы с радостью обменяла свое высокое тонкое тело на мое лицо. Она заставила меня думать, что быть маленькой и полногрудой очень плохо, но все ее мечты были о таком лице, как у меня, лице сидхе. А я в детстве попросту считала себя уродиной.
И вот она стоит, вжавшись в стену, глядя карими глазами нашей общей бабушки с такого похожего на бабушкино лица, а я хочу, чтобы она дрожала от страха. Хочу, чтобы она поняла, что натворила, и горько пожалела, а потом умерла в страхе. Не великодушно? А наплевать.
Кэйр смотрела на меня глазами моей Ба – глазами полными страха, а за страхом таилось понимание. Она знала, почему мы здесь.
Я подала лошадь вперед сквозь рычащую свору гончих. И потянулась к Кэйр руками в засохшей крови.
Она завопила и пыталась отдернуться, но громадные бело-рыжие псы шагнули ближе. В басовитых раскатах их рычания слышалась угроза, натянувшиеся губы открыли клыки, готовые терзать плоть.
Кэйр зажмурилась. Я наклонилась вперед, потянулась к идеально белой щеке. И едва ощутимо ее коснулась. Кэйр дернулась, будто я ее ударила. Засохшая, спекшаяся кровь на моих руках в одно мгновение превратилась в свежую. На идеальной скуле остался алый отпечаток моей ладони. Вся попавшая мне на рубашку и на руки кровь стала свежей и закапала на пол. Старые сказки о том, что жертва убийства снова кровоточит, если к ней прикоснется убийца, не на пустом месте возникли.
Я подняла вверх окровавленную руку, чтобы всем было видно, и крикнула:
– Убийцей родича я объявляю ее! Кровь ее жертвы ее обвиняет.
К кольцу собак шагнула моя тетя Элунед, мать Кэйр, протягивая ко мне белые руки:
– Мередит, племянница, я сестра твоей матери, а Кэйр моя дочь. Кого из родичей она убила, что ты приходишь сюда с такой свитой?
Я повернулась к ней, такой прекрасной. Они с моей матерью двойняшки, но не близнецы. Элунед выглядела чуть более как сидхе, чуть менее как человек. Одета она была в золото с ног до головы, и темно-красные волосы – точно как у меня и как у ее родного отца – сверкали искрами на фоне платья. Многолепестковые глаза – как у Тараниса, только цвет другой, чередующиеся оттенки зелени и золота. При взгляде на ее глаза ко мне пришло воспоминание – настолько острое, что пронзило меня от живота до головы. Я видела вблизи такие же глаза, только целиком зеленые – глаза Тараниса надо мной, смутно, словно во сне, только это был не сон.
Шолто коснулся моей руки – на этот раз едва ощутимо:
– Мередит...
Я покачала ему головой и протянула окровавленную руку к тете.
– Это кровь твоей матери и нашей бабушки, кровь Хетти.
– Что? Ты говоришь, что моя мать... умерла?
– Умерла у меня на руках.
– Но как?..
Я указала на свою кузину.
– Она наложила чары на Ба, чтобы сделать ее своим орудием. Она наделила ее своей рукой власти и заставила атаковать нас огнем. Мой Мрак теперь в больнице, раненный рукой власти, которой Ба никогда не обладала.
– Ты лжешь, – сказала моя кузина.
Собаки зарычали.
– Если бы это было ложью, я не смогла бы призвать охоту, не смогла бы объявить тебя убийцей родича. Охота собирается только ради праведной мести.
– Кровь ее жертвы на ней, – сказал Шолто.
Тетя Элунед выпрямилась во весь свой гордый рост:
– У тебя здесь голоса нет, Отродье Теней.
– Отродье в царской короне, в отличие от тебя, – ответил он не менее высокомерно и презрительно, чем она.
– Царь кошмаров, – съязвила Элунед.
Шолто рассмеялся. От смеха волосы его заиграли красками на свету – словно смех золотистым светом пролился на белизну его волос.
– Я покажу тебе, что такое кошмар, – сказал он с той злостью в голосе, что уже прошла стадию гнева и превратилась в холодную ярость. Гнев – это страсть, холодная ярость – это ненависть.
Не думаю, что его ненависть была направлена лично на мою тетку, нет, скорее – сразу на всех сидхе, что когда-либо ставили его ниже себя. Всего несколько коротких недель назад женщина-сидхе предложила ему поиграть в секс со связыванием. Но вместо обещанного секса пришли воины-сидхе и отрезали ему щупальца – отрубили все «лишнее». Та женщина сказала Шолто, что когда он исцелится и станет безупречным, она, может быть, и вправду с ним переспит.
Исходящая от Охоты магия чуть переменилась, стала... злее. Настал мой черед взять Шолто за руку и предостеречь. Я знала, что Охота может стать ловушкой, увлечь навсегда, но не понимала раньше, что зов Охоты может погубить и Охотника. Охоте нужен постоянный глава – ей не важно, будет это Охотник или Охотница. Охота вернулась к жизни и хотела, чтобы ее вели. Любое сильное чувство может дать ей ключи к душе. Я это уже испытала. А теперь увидела, что Шолто теряет осторожность. Я сжимала его руку, пока он на меня не взглянул. Кровь, так ярко запятнавшая щеку Кэйр, не оставила и следа на руке царя. Я пристально смотрела ему в глаза, пока не дождалась ответного взгляда, не гневного, а полного той мудрости, благодаря которой слуа сохранили автономию, в то время как другие малые дворы были поглощены.
Шолто нежно мне улыбнулся: такая улыбка появилась у него только сейчас, когда он узнал о своем будущем отцовстве.
– Не показать ли им, что они не лишили меня мужества?
Я знала, о чем он говорит, и кивнула с улыбкой. И, думаю, эта улыбка нас и спасла. Мы пережили миг понимания, никак не связанный с целями Охоты. Миг надежды, обоюдной нежности, дружбы – точно так же, как и любви.
Шолто хотел показать тете Элунед истинный кошмар: в ярости развернуть свои щупальца, напугать и ужаснуть ее. Но теперь он продемонстрирует себя лишь затем, чтобы доказать неудачу тех придворных,
