который — в смысле прогресс — неуклонно стремится к окончательной системе, способной стать венцом человеческого творчества в данной области. При этом следует помнить, что исследования философов проложили путь не одной специально-научной (в физике, химии и т. д.) концепции, о чем открыто, explicite, пишут современные специалисты. А игнорируют мысль об этом все те не понимающие самой сути точных наук приходско-материалистические недоучки, которые до сих пор пребывают в плену идеологии XIX века (когда о психологизме никто ничего не знал).
Все зависит от исходного понятия и от выбора критерия, пусть даже негативного, отрицающего это понятие, а далее — от расстановки понятий не в генетической их иерархии, а в абсолютной, и от вытекающих из них положений. И это было самым главным — в таких условиях конкретные выводы должны появиться сами как неизбежные следствия незыблемых предпосылок.
Тут перед Изидором, как будто из глубин его собственной внутренней дали, впервые блеснуло ядро консолидации всех конечных понятий — неопределимое значение самого понятия Бытия (значение было, ибо понятие Бытия — не «пустой класс», однако оформить его понятийно не получается, а просто указать — тоже не годится из-за разнородности отражающих его слов. «Кой ляд?» — как говаривали в таких случаях мудрые старики горцы) — проблеснуло и погасло.
Момент метафизического изумления миром — ж и в а я странность бытия, превосходящая по качеству и напряженности все возможные большие и малые странности жизни — стал на мгновение предметом пристального рассмотрения некоей (да неужто?) «сверхмысли», некоего «сверхчувства». Чепуха, конечно ибо все должно быть сводимо к следствиям «обыденных» качеств (цветов, звуков, тактильных и внутренних ощущений и т. п.), но проблема сведения того самого комплекса я д о в и т а — стоит только принять непосредственно данное единство личности, а без этого вообще и шагу не сделаешь — и тогда останется только обманывать себя с помощью понятий-масок. Каким же, к черту лысому, образом получалось так, что он еще до того, как об этом явственно подумать, уже об этом все, что нужно, знал? Неужели откровение? Неужели прав был Литимбрион Тайтельбург, теософ нового типа?
Но это откровение — непосредственно, оно всегда одно и то же по своей сути, ибо касается одного и того же предмета — Бытия в целом; ведь потом можно будет самыми разными способами посмотреть, в зависимости от того, на какую из двух сторон двойственности бытия делается акцент — то ли на его временность и бытие-для-себя, т. е. на личность, то ли на пространство и тело, т. е. внешний мир. Аналогично «самость» в качестве единства личности, как таковая вне зависимости от содержания, которое она в этом единстве соединяет, именно как тождественное себе единство, по сути одинакова у всех индивидов: от инфузории и ниже — до Гуссерля и выше. При всех различиях составляющих частей она характеризуется тем, что как таковая является одной-единственной, самой-в-себе и -для-себя, абсолютно бытийно непроницаемой для других таких же «самостей». А кроме того, она отличается тем материалом, единством которого она является, — конкретными качествами в их длительности: цветовыми, звуковыми, тактильными и внутренними ощущениями и их разнообразными сочетаниями, и далее — желаниями, мыслями, всевозможными радостями и муками, которые в итоге можно свести к комбинациям тех элементов, плюс воспоминания и фантастические комплексы. Но сама по себе, качественно, она точно такая же, как и другие самости для себя — различия единств этих самостей, кроме упомянутых различий в материале, суть различия количественные, как между лампами по силе света. Есть ли смысл приводить такие аналогии? Есть ли вообще смысл думать о т а к и х вещах, раз их формулировки становятся возможными практически лишь за гранью истинной сферы интеллекта, лишь на пороге артистического нонсенса, выражающего то, перед чем совершенно бессильны формулировки, опирающиеся на логику с ее однозначностью понятий и жесткостью принципов. Есть ли вообще смысл выражать то, что происходит на границах, на водоразделах и на грани мысли? А может, и на ее вершинах — вот что надо было бы доказать.
О ужас — ведь рассуждая так, мы находимся на волосок от выдумок Бергсона, а с другой стороны — от седьмого параграфа Витгенштейна: «Woruber дескать, того, daruber muss man...» — ах, довольно. Вот они, попросту, милостисдарь мой, говоря, истинные Сцилла и Харибда, эти ставшие вечными понятия — сегодня уж точно никто не знает, что им реально соответствовало — то ли скалы какие около Сицилии, то ли черт знает что еще.
Разве возможно выразить эти вещи иначе, продолжал Изидор прясть нить безнадежных сомнений, как с помощью «индивидуального языка», понятного только его творцу да еще — совершенно случайно из- за сходства психологической структуры, а не в связи с самой понятийностью как таковой — паре других индивидов схожей «психической комплекции», воспитанных в схожих условиях? Да! — только в борьбе с невыразимым и есть счастье мыслителя, а не в заранее готовом отказе, который мы встречаем в теории Хвистека о формировании «индивидуальных систем», заранее запрограммированных на определенные ценности. Так нет же: пусть хоть миллион Хвистеков захвищут в перехвисте этих проблем, их ценность крепка как скала, естественно, не для слепых от рождения или, что еще хуже, ослепленных такими лжепророками. Вырвать кусок живого мяса из тела адского сфинкса Тайны Бытия, а потом тащить выдранный кусок — быстро, быстро, чтоб еще свежий был — в свою понятийную норку и там разрывать его голодными челюстями и когтями (понятий): расчленение вырванного куска, препарирование его для себя, но вроде как бы не для себя, пожирание собственной препарированной мысли и ее переваривание — таков путь от «откровения» к завершенному интеллектуальному сочинению. Каково же отношение того, что во мраке незнания в обыденной жизни мы называем «интуицией», к тому, о чем якобы зная, в чем тут дело, — и манипулируя имеющими значение знаками, т. е. понятиями — мы называем разумом, часто гипостазируя, как, например, в идеалистических философиях, этот самый разум, такой неисследованный в том, что касается его значения, на, казалось бы, высших этажах догматической метафизики, и сколько раз хотелось всему сразу дать объяснение с помощью свежевыдранного из житейской мудрости темного понятия.
Ах, теперь уже не только в обиходном его значении приходится преодолевать предательское словечко «интуиция», которое даже Гуссерль беспечно употреблял в значении, кажется, того, что в психологизме называется «непосредственно данным». А еще один (может, один-единственный за всю историю философии — за исключением Хвистека, если мы не станем обращать внимания на большие, не в пользу последнего, различия в высоте стиля личности) лжепророк в сфере Чистой Мысли — Анри Бергсон — осмелился возвести это понятие в ранг понятия философского и, превратив его значение в новый вид познания (!!), на много лет безнадежно замутить кое-кому мозги, пусть и не первоклассные, но все же.
С той поры между двумя понятиями — интеллекта и интуиции — идет борьба, перенесенная из жизненных низин, из каких-то воистину пошлых бабских споров в сферу чистого разума, до сих пор почти не запачканную земной грязью (разве что только прагматиками, и то почти одновременно с отмеченным фактом) сферу чистого разума. Но не в смысле «абсолютного разума» a la Вронский (Хене), что, по сути, граничит с божественным разумом, а такого разума, который манипулирует значками с определенными постоянными значениями, в соответствии с подлежащими описанию состояниями предмета и, разумеется, — с логикой. До сих пор туда попадали и «земные понятия», но соответствующим образом продистиллированные, просублимированные, абстрагированные и даже в определенном смысле «возвышенные».
Впервые жалкое понятьице, означавшее житейскую ловкость, способность предвидеть и подсознательно делать выводы из малого количества неприметных данных, способность видеть как бы за гранью сознательного суждения, в силу машинальной привычки, симметрии и аналогии с другими неприметными данными, то есть наличие на основе прошлого опыта готовых дифференцированных форм для восприятия новой неожиданной реальности (реальности в житейском, «беллетристическом» значении, как говорит проф. Лесневский, когда излагает мысль легко, без претензий на абсолютную точность, — а не реальности в значении одной из «многих» в непонятном хвистековском понимании), впервые (говорю я) понятие такого масштаба (какой скандал!), не подвергшись практически никакой существенной трансформации, за исключением присвоения ему более высокого звания (аналогично тому, как, например, полковнику присваивают звание генерала), понятие высшего типа познания проникло без визы в ту сферу, где безраздельно господствовал исключительно и единственно Чистый Разум, и заняло несоответствующее положение, вместо того чтобы подчиниться власти этого разума. А те средства, за счет которых оно продвигалось, были как раз средствами разума, ибо никакими другими, кроме метафор и неточностей, которые Бергсон назвал интуицией, он просто не располагал, как, впрочем, и любая другая разумная скотина. И этот выродок хотел отобрать у разума его извечное право господствовать над сферой познания,
