насколько оно — а не только описание — вообще возможно.
Надо раз и навсегда разделаться с проклятой интуицией, ставшей причиной стольких недоразумений в низших сферах философии в последние десятилетия. Возможно, кто-то где-то уже сделал это, у нас же — пока никто. Целые табуны заскорузлых интуитивистов в газетах, еженедельных и даже ежемесячных изданиях еще стоят поперек дороги истинных интеллектуалов. С этим надо раз и навсегда, черт побери, покончить, но чтобы хоть на что-нибудь иметь частичное право, надо сперва в кармане иметь готовую систему. Тут вспомнились Изидору лицемерные советы одного мерзавца, американизированного поляка Вэмборека, профессора логистики из Уорбуртон Юниверсити:
«Вы, сударь, того, перво-наперво не старайтесь построить систему. Это все вздор, в который сегодня уже никто не верит. Не существует таких достаточно точных понятий, в которых такую систему можно было бы представить. Однозначно определить все исходные понятия не удастся. Это в исходных понятиях, выбранных произвольно, implicite присутствуют базовые положения, а не наоборот, как о том некоторые шибко наивные полагают (и в этом, кажется, Вэмборек, бестия эдакая, был прав, был-таки, «стурба его сука», как говорил Надразил Живелович). У нас нет критериев отбора фундаментальных и исходных положений. Их количество ограничено — тут даже я не возражаю, — это уже кое-что, но, по мне, этого немного маловато. Мир текуч, многообразен, грязен и запутан. Мысль такой быть не может, а в философии, к сожалению, обязана иметь место только чистая логика, пан Изя, но иногда, ей-богу, волосы у меня встают луковичками вверх, когда я размышляю на сей предмет, а прежде всего — когда я начинаю понимать, зачем все это делается, зачем? Абсолютное небытие».
Изидор хорошо помнил улыбку на толстых губах, прятавшихся под навесом рыжих усиков, и зловещий блеск серых глаз, которые сами по себе производили впечатление неких живущих своей жизнью умных зверушек, опасливо затаившихся в своих норках. Диким самодовольством от упоения самим собой, своим уродливым ультранаучным внешним видом, каждым своим жестом, чихом, вздохом и глотком, несло из всех пор темной кожи этого типа. Но прежде всего — сдержанностью логика и способностью с любой степенью интенсивности пренебречь любым предметом («то ж, барышня, была потеха перший сорт», как он говорил, но уже о другом), позволявшей ему сомневаться во всем (а не насчет всего — этого с л и ш к о м м а л о, это разные уровни одного и того же предмета, от которых не следует отказываться, а не два высказывания, из которых одно — то ли с «во», то ли с «насчет» — должно оказаться якобы грамматически неверным) и в то же время не утруждать себя окончательными решениями, и это — при требовании абсолютной точности в сфере значков и правил манипуляции ими, при грубом эмпиризме и плюрализме во всех остальных вопросах — от бытовых до философских, — решения которых, т. е. последних (очень удачный оборот, и не следует от него отказываться), Вэмборек ставил в один ряд с видениями хронических кокаинистов и галлюцинациями средневековых колдуний.
Нет, еще не прошло время так называемых (а кое-кем и презрительно) «систем» — пока еще, возможно и даже наверняка, окончательная, чисто негативная система не была сформулирована таким образом, чтобы преждевременная пока разработка частных проблем, это проявление дурного влияния точных наук на Общую Онтологию, всерьез взяла на себя роль философского творчества в истинном смысле этого слова (т. е. как раз не в плане разработки частных проблем). Это влияние было дурным не в том, что касается точности, Боже упаси, а в методах подхода к извечным проблемам, которые тем не менее надо брать лобовой атакой, а не какой-то там заранее в деталях сформулированной установкой и подкатыванием с флангов и тыла. Exemplum[120]: новая физика, видимо, переборщившая в своей революционности и впавшая в такие концепции, за которые в будущем ей, возможно, будет стыдно. Остается разве что трактовать все это как неизбежную переходную стадию. Дополнительные данные могут оказаться для философии ценными, но только на фоне системы и никогда сами по себе; именно в философии, где главное — целостная картина действительности, а не какой-то из ее сторон, как это имеет место в науке, за исключением биологии, сосредоточившей в себе самую жгучую из проблем — психофизическую.
Ах, если бы наконец возникла такая окончательная система, в которой смогли бы сойтись переведенные на иной язык (что подразумевало бы сведение определенных понятий к понятиям более простым) феноменология с психологизмом плюс исследования множественности «самостей», а точнее — пространственно-временных Единичных Сущностей [(ЕСм), где (м) обозначает множественное число] и так называемого «трансцендентного объекта». Ах, это недостаточно разработанное понятие «объекта», слишком неопределенное в своем колоссальном, пожалуй, даже максимальном расширении, вызвавшем столько путаницы во всех этих материях; второе такое понятие — это понятие «акта». О, как же ненавидел эти понятия Изидор! Но сил окончательно разделаться с ними у него пока не было. Может быть, наконец теперь, в его настоящем и так ему пока еще чуждом (о, братья мои возлюбленные!) супружестве у него будет достаточно времени, чтобы найти технические средства на борьбу со всеми этими понятиями- личинами. Однако голос какого-то, как будто эфирного, создания, прошмыгнувшего мимо него именно в эту минуту, явственно шепнул ему «нет». Это несомненно была та самая телкообразная и в то же время очень грустная девушка времен его юности (скорее, детства) — идеал, которого ему в жизни — кроме как в Русталке в определенном смысле — обрести так никогда и не удалось. А может быть, ему не хотелось иметь этого без любви, ибо такие вещи, кажется, мстят за себя — ого-го — да еще как! Ведь девочек таких миллионы — надо только искать. Но на все это у Изидора никогда не было времени: он был занят Пэ-Зэ- Пэпом, наукой и мимолетными любовницами, которые сами ему случайно «подворачивались» — «фу!» какое гадкое слово, а что поделаешь — другого нет.
1.5
— Ах, да я же в самом деле женат, — заговорил в нем тот чужой шизоидальный голос, который при благоприятных обстоятельствах может внутри отдельно взятой личности переродиться в совершенно законченного идиотика. — Я женат! Это невероятно, такое, наверное, невозможно. «На моем суденышке на утлом поплыву я по волнам великой тайны», — вспомнился ему стих Генека, брата Русталки, не вовремя выросшего в поэта. Он ощущал именно это — без малейшего наигрыша, у шизоидов такие состояния как раз возможны; а вот широкие круги пикнической черни считают такие вещи сущим бредом.
Эту невероятность он углядел во время «визуального осмотра» — в виде фантастической картинки, на которой Русталка заваривала чай к его приходу. Она на самом деле должна была делать это в данную минуту — так явственно видел он все во всех подробностях: ему сделалось «ujutnie», удобно и духовно тепленько, но тут туча сыпного, зудящего отвращения быстро пронеслась над только что возделанными грядками упорядоченности. А может, это необходимо, чтобы свершать великие подвиги на философских высотах. «Ведь если что-то столь реально существует в воображении, то, наверное, должно и на самом деле существовать», — глупо думал он. В этот миг он видел только одну из истин: в момент воспоминания сознание не раздваивается на видение, воспоминание о реальности как таковой, и на сознание, что это видение является видением реальности — процесс этот однороден (avis aux psychologiques[121]): я вижу данный предмет, один-единственный, и нет непосредственного различия между этим видением и реальностью; в этот момент моего фантазирования они суть единое (на этом основано ощущение, что я на самом деле там), но в то же самое время непосредственно, без малейших размышлений ни до, ни после, в момент самого смотрения (это — несамостоятельный момент в явлении как целом) известно, что перед тобой вовсе не реальность (ведь, например, не схватишь за волосы видение любимой женщины — а что, пример не хуже любого другого); различие воспоминаний и реальности — различие качественное и непосредственно данное, несмотря на страшные глупости, которые на эту тему понаписал Бертран Рассел в своем ужасном «Analysis of mind»[122].
— Но ведь я действительно вижу ее руку с порезами от неудачного маникюра (и люблю эту руку за ее ранки — о ты, жалкая сентиментальность шизоидов, заменяющая им бурную качку океана пикнической чувственности!) и с этим наиаристократичнейшим ногтем на мизинце — вижу кожу и прикасаюсь к ней в этот момент... — тут он столкнулся с придорожным километровым столбом и упал, больно поранив колено (сразу же помазал йодом, т. к. всегда, вопреки современным гонениям на йод, носил его с собой, а тот прекрасно служил ему). Он убедился, что, интенсивно вызывая образ жены в «семейном гнездышке», он
