— Отец здоров? — спросила она.
Арзакан вздрогнул. Со страхом ждал он этого вопроса.
— Отца убили Тарба… — опустив голову, сказал он.
— Боже мой! — вскричала Дзабули, царапая щеки. — Что мы скажем матери? Убили Тарба? Но где же были вы — сын и воспитанник? Двое мужчин не смогли защитить старика!
— Отец охотился в горах один, Тарба устроили ему засаду. Я и Тараш не подоспели на помощь, — сказал он, немного изменив рассказанную им Тарашу историю убийства отца.
Потом, усадив Дзабули, подробно рассказал ей, как он и Тараш намучились, возясь в Пещере великанов с телом отца, как потом подвесили покойника на дереве, согласно «абхазскому обычаю», и с каким трудом они доставили наконец в Окуми кости отца.
Рассказ воскресил в его сердце агонию тех страшных дней, возобновился обратившийся в явь кошмар того сна. Перед его глазами вновь предстала наводненная кровью Пещера великанов и плавающий поверх этого красного водоворота, поблескивающий, укоряющий, скорбный глаз отца.
Охваченный внезапным приливом страсти, Арзакан стал целовать Дзабули. Но Дзабули выскользнула из его рук и крепко схватила его за кисти.
— Дай опомниться, — умоляла она, — не трогай меня этой ночью. Подожди, пока мы распишемся в загсе!
Жгучее подозрение вспыхнуло в сердце Арзакана.
— Может, ты ждала кого-нибудь другого? — вскричал он. — Может, потому и переполошилась так? Уж не Куджи ли ожидала ты? Или, может, в сердце твоем еще сохранилась любовь к Тарашу Эмхвари? Не бойся, Тараш жив. Можешь оставить меня и стать его любовницей. Должно быть, для него и бережешь свою невинность?..
— При чем тут Куджи или Тараш? — прервала его Дзабули. — Куджи осенью помогал нам просушить просо. Он позволил себе дерзость по отношению ко мне. Я дала ему пощечину и выгнала его из твоего дома.
С тех пор, как Хатуну уложили в больницу, он раза два приходил сюда ночью и, стоя за дверью, звал меня, просил впустить. Но я даже не отвечала ему, и он ушел ни с чем. Клянусь тобой, клянусь памятью братьев, у меня никогда и в мыслях не было изменить тебе!
— Ну, если ты, действительно, была верна мне, будь же этой ночью моей женой, — говорит Арзакан, осыпая поцелуями ее грудь, шею, лицо.
Дзабули заклинала его именем Хатуны, памятью отца, жизнью Джаму и Келеша не трогать ее, пока они не запишутся в загсе.
— Вы, мужчины, все скроены па один лад: обесчестите девушку, потом вас потянет к другим, — говорила она. — При чем тут Тараш Эмхвари? Никогда, никогда не испытывала я к нему никакой любви!
Снова кинулся к ней возбужденный Арзакан, повалил на постель, зажал обе руки и стал ласкать ее грудь.
Обессиленная Дзабули уронила с подушки голову и перестала сопротивляться…
Арзакан встал спозаранку. Дзабули, проведшая бессонную ночь, спала мертвым сном. Страдальческое выражение застыло на ее лице. За последний год сильно изменилась Дзабули: в волосах появилась проседь, у рта легли складки. Нужда и горе истощили ее некогда полное, цветущее тело.
Арзакан вышел во двор. Каким запущенным, беспризорным показалось ему здесь все. С крыши деревянного дома там и сям снесло ветром дрань. Двор был поделен надвое; по ту сторону дома совсем не было видно кольев.
Еще раз взглянул он на магнолию. Ему стало жаль этого дерева с обломанными ветвями — чудесного приюта его детских забав.
И всюду преследовало его невыносимо тяжелое ощущение: куда бы ни кинул он взор, все напоминало ему об отце. И эти срубленные липы, и чинары, и это инжирное дерево, и молодые дубки — все, все напоминало об отце.
Стало невмоготу оставаться во дворе, и он побрел к орешнику. Огорчился, увидев, что мост снесен водой. Взбесившаяся от дождей речка неслась мимо орешника.
Погребению останков Кац Звамбая окумцы уделили значительно больше внимания, чем похоронам Майи. Устроили тризну по абхазскому обычаю. Хатуна настояла, чтобы на день похорон ее отпустили из больницы.
В четыре ряда уселись плакальщицы с распущенными волосами, посередине установили гроб и разложили вещи покойного.
Одетые в черные чохи сельчане, ударяя себя по обнаженным головам, двигались с пением от ворот до дому и обратно. Низкими, густыми голосами пели «Азар».
Лошадь Кац Звамбая — Циру — покрыли черной попоной, оседлали, положив седло передней лукой к хвосту, и подвесили к седлу оружие хозяина дулом книзу.
Хатуна причитала, а плакальщицы вторили ей.
Бартая, от имени родственников Хатуны, пригнали быков с зажженными свечами, прилепленными к рогам.
Горько плакавшие Келеш и Джаму выступали впереди; эти малыши тоже били себя в грудь.
Облаченную в траур Циру подвели к изголовью покойника, потом трижды, в сопровождении лошади, обнесли вокруг дома гроб и с причитанием и пением «Азар» вынесли его со двора.
А за прахом Майи шли только Цируния и вдовы Эмхвари.
Тараш не застал в отчем доме никого, кроме дряхлой Цирунии и еще более дряхлой борзой.
Цируния совершенно оглохла, а собаке соседские ребятишки перебили ногу.
На голых стенах висели только портреты предков и родственников. Последние ковры и паласы были проданы Цирунией, чтобы похоронить Майю.
Тараш прошел в комнату матери и опустился на колени у опустевшей постели.
— Это я убил тебя, мама! — рыдал он, как ребенок.
Ни Цируния и никто другой не видели до этого Тараша Эмхвари плачущим.
На другой день Цируния покрыла трауром его архалук, пояс и кинжал. С этого же дня он перестал бриться.
Затосковал Тараш Эмхвари. Нестерпимая печаль сжимала его сердце. Он высох, пожелтел; словно восковая свеча. Как тень, бродил по дому или шел к развалинам эмхвариевской крепости и, сев на камень, предавался размышлениям.
Дома на каждом шагу его взор встречал предметы, которых когда-то касалась рука матери: вышитые ею «думки», ее стул о трех ножках, ее шлепанцы, вязальные спицы, подушечка для иголок, старый головной платок, ножницы, ручное зеркало.
На столе лежала «Летопись Грузии». Перелистал. Между страницами книги нашел очки матери. Видно, бедная мать читала ее в бесконечно длинные, томительные вечера. Дошла до смерти царицы Тамар и оборвала чтение, оставив в книге свои очки…
Тараш Эмхвари тоже предпочитал останавливаться на этом месте. «Не стоит, — говорил он, — читать дальше о том, как разгромили и опустошили Грузию. Дальше идет история истребления и обнищания народа; история торгующих престолом царей и дерущихся между собой феодалов; история доносов, ходивших между Тбилиси и Тегераном, двуликих «правителей» с крашеными бородами, поставлявших рабов на стамбульские рынки…»
Взял очки матери, посмотрел через них. Какими причудливыми выглядели все предметы вокруг него.
Потом стекла материнских очков заволокло туманом. Послышались шаги Цирунии. Он поспешно снял очки, вытер глаза, стал перелистывать книгу. Цируния села у его ног на низенькую скамеечку и запричитала:
— День и ночь не спускала покойная глаз с ворот. Всех выспрашивала: не слышали что-нибудь о смерти Мисоусте или, может быть, в газетах что вычитали? Потом пошел по Окуми слух, будто Тарба убили вас всех троих.
В январе остался у нас всего лишь один пуд кукурузы. Отнесла я его на мельницу, возвращаюсь,
