— Кто же это сообщил тебе такую ложь? — спросил он.
— Тебе это должно быть всё равно, — отвечала она. — Но если уж ты хочешь, то я скажу тебе: это Маттис.
— Маттис сказал это?
— Да. И у него есть свои основания говорить это.
Оливер на минуту задумался, заломил шапку на бекрень и, ударив себя в грудь, проговорил:
— И чего только не приходится переживать в жизни! В сущности, меня мало заботит то, что ты и Маттис думаете обо мне. Но пусть он не будет так уверен, потому что я могу ведь и пожаловаться на него.
— Это тебе не поможет, если ты пожалуешься только на Маттиса. Ты должен тогда пожаловаться на весь город.
— Разве весь город говорит об этом? — спросил Оливер.
— Да, насколько мне известно.
Оливер снова задумался. Действительно, он очутился в совершенно неожиданном и необыкновенном положении. Но что-нибудь тут надо сделать, надо воспользоваться этим. Размышляя об этом, он начал напевать какую-то песенку. Петра с удивлением смотрела на него. Что происходило в нём, в этом искалеченном мужчине, перед странностями которого она становилась в тупик? Он напевал песенку. Быть может, в эту минуту он чувствовал себя счастливее, чем за все последние двадцать лет? Быть может, он чувствует, что к нему возвращается какое-то достоинство, какое-то значение, которого он был лишён? Он реабилитирован, правда, посредством обмана и окружён ложным освещением, но всё-таки что-то восстановлено теперь. Петра смотрит и удивляется. Отчего он имеет такой вид, как будто внезапно разбогател? Неужели разверзлись небеса и свершилось чудо? Он уже не самый жалкий калека, каким был раньше, и мысленно он снова унёсся в прежние времена, когда он странствовал по свету и в каждом приморском городе ему улыбалось счастье и он имел самых хорошеньких возлюбленных. Петра привыкла видеть его всегда пассивным, жирным и вялым, ковыляющим на костыле или дремлющим на стуле, за столом. Он всегда напоминал ей морских животных, акалеф15, тупых и ничтожных, прикрепившихся к краю моста и только дышащих. А теперь он сидит здесь, чему-то удивляется и радуется, но чему же?
Петра всё меньше и меньше понимала его, и наконец у неё явилось сомнение, в своём ли он уме? Она вернула его к действительности, сказав ему:
— Ты всё только поёшь!
— Что такое?
— Ты только распеваешь, говорю я.
— Распеваю? Мне просто вспомнилось! Нет, я не пою.
— Да, продолжай дальше. У некоторых людей это сидит в голове.
Но что же сделал Оливер? Он вдруг встал и схватил её, точно обезьяна, подражая движениям людей и протягивал к ней две непривыкшие руки, обнимающие её. Он представлялся, как будто не может устоять против её очарования, против её чувственной прелести, и даже высунул язык и смеялся своим влажным ртом. Но у неё был опыт! Если б она не знала, что за этими безумными выходками ровно ничего нет, то она конечно пошла бы к нему навстречу, быть может даже руководила бы им, но ей было хорошо известно, что это был пустой обман и потому она отпрянула назад, содрогнувшись. Как только он это заметил, то, словно обессиленный, опять опустился на стул и остался сидеть с тупым выражением на лице.
Петре было трудно удержаться, чтобы не сплюнуть, глядя на него. Она была здоровая натура, и вид морского студня на краю моста вызывал у ней дрожь отвращения. Однако, желая всё-таки сгладить впечатление, она сказала, как будто сама про себя и не глядя на него:
— Если б я только могла понять, что ты нашёл в Марен Сальт?
— Молчи! — ответил он вялым голосом. — Я этого не делал, слышишь!
— Ты знаешь сам, что ты сделал.
— Да, здравствуйте пожалуйста! Верь этому, если хочешь. Я об этом не забочусь.
— Нет, разумеется, — возразила Петра с видом мученицы. — Ты мужчина в доме, и мы, остальные, не имеем права говорить что-нибудь о твоём поведении.
— Ну, я всё-таки не такой тиран.
— Обо мне ты, во всяком случае, не заботишься, — сказала она.
Он опять стал прежним Оливером и довольно находчиво спросил её:
— А кто же это позаботился о тебе?
Ответа он не получил, да и не желал его получить. Но Петра всё-таки не осталась в долгу.
— Если б я принадлежала к тем, которые хотят, то ты бы увидал тогда, — сказала она. — Но я не такова. И я не так любопытна и не стараюсь выведать, что ты делаешь. А Марен Сальт по крайней мере шестьдесят лет, так ты бери её!
Петра, следовательно, не хотела отказаться от этой нелепой идеи, и поэтому Оливер тоже не стал больше противоречить ей. Она предоставила ему верить, что он находится у неё под подозрением. Это подозрение, конечно, не повредит ему, и если он сумеет хорошо использовать его, то это даже принесёт ему выгоду.
— Да, да, — сказал он, полусоглашаясь с нею — Разумеется я тоже могу иметь свои недостатки и я не знаю человека, который не имел бы своих недостатков, своих увлечений и страстей.
Просто удивительно, как легко Петра согласилась с ним, и после того они уже больше не спорили. Тон их разговора принял лёгкий, фривольный характер. Допрос, которому он хотел подвергнуть Петру по поводу её беременности, так и не состоялся. Оливер зашёл дальше в этом направлении и высказал ей удивление по поводу её чертовской плодовитости. Ей уже за сорок, а она всё такая же бешеная.
— Ну, — сказала она полушутливо, — что же, теперь я опять стала хорошей?
— Ты? — воскликнул он. — Такой, как ты, нет другой на свете! И я должен сказать, что это заложено в тебе и я тебе воздаю хвалу. Да, скажу по правде, тебе не надо было открывать назначение твоего пола, ты его чувствовала сама.
XXVII
На следующее утро у Оливера вновь возникли сомнения и он спросил Петру:
— Маттис в самом деле говорил это?
— Что?
— Да что я отец ребёнка?
— Ведь я же говорила тебе.
— Не понимаю, откуда он взял это?
Петра подбоченилась и, вызывающе взглянув на него, сказала:
— Ну, конечно, ты тут не при чём! Но только Марен знает лучше.
— Разве и Марен говорит это?
— Во всяком случае, она назвала ребёнка твоим именем.
— Как же его зовут?
— Оле Андреас.
Немного погодя, Петра сказала:
— Маттис имеет, следовательно, достаточные основания говорить то, что он говорил.
Оливер задумался. «Но как я мог это сделать?» — размышлял он и выйдя из дома, отправился к Маттису, чтобы получить от него разъяснения.
Было воскресное утро и он застал Маттиса полуодетого в кухне. Ребёнок был у него, так как Марен Сальт ушла в церковь. Он с удивлением взглянул на Оливера, который, ковыляя, вошёл к нему.
— Здравствуй!
— Здравствуй!
Оба молчали. Маттис не предложил стул Оливеру и тот должен был присесть на деревянный ящик.
