– Я хотел пасть от вашей руки.
Это слышала вся труппа, и дамы, Лидия и Сибилла, испугались, что больной начал бредить.
Да, печальный день.
Когда же свечерело, фрекен Клара надела пелерину и галоши и вышла из дому. Часа два он была тиха и молчалива, словно обдумывала что-то в своей маленькой головке, и вот теперь она пошла в «Сегельфосскую газету». Редактор стоя набирал свой листок. Она попросила его телеграфировать в газеты о катастрофе, о трагедии, и редактор ничего не имел против того, чтобы первым преподнести новость своим коллегам, тем более, что дама вызывалась сама оплатить телеграммы.
– К сожалению, Борсен лежит с зияющей раной, а то он сам бы это сделал, – сказала фрекен Клара.– Любовное горе, – сказала она.– И придется, пожалуй, упомянуть мое имя, что делать, этого никак не избежать, да впрочем, ему это нисколько не повредит. Да, конечно, это была попытка самоубийства. И напишите – кинжалом. И напишите, что я в этом совершенно неповинна, потому что мне известно, что это так, но есть надежда, что он оправится, напишите.
Но фрекен Клара не отправила телеграмм из Сегельфосса, со станции самого Борсена, неизвестно почему – должно быть, не успела; телеграммы она взяла с собой на пароход до следующей станции, Однако она в последний раз сходила перед отъездом к Борсену, узнать о его самочувствии, й когда она стояла, склонившись над ним, больной опять стал шутить с ней и сказал:
– Ах вы, бедняжка, когда днем убьешь человека, вечером не очень-то хорошо себя чувствуешь. Но поезжайте с богом, фрекен, я непременно поправлюсь, к сожалению.
И фрекен Клара очень обрадовалась этой шутке и оживилась. Ведь она не была бессердечной.
ГЛАВА XV
Что такое – на гостинице Ларсена появился флаг? Он не с иголочки новый, но хорошо развевается, это один из флагов Теодора-лавочника, и Ларс Мануэльсен выпросил его на время. Он вывесил его в честь своего сына Лассена. Великий день!
Против Ларса Мануэльсена так и не затеяли никакого дела за его кражу по осени, но сороки преследовали его по дорогам и кричали, и люди были не многим лучше их и тоже кричали. Но хуже всего была, пожалуй, статья в «Сегельфосской газете», она даже попалась на глаза пастору Лассену и пробудила в нем его прирожденные мужичьи свойства; трусливость и страх. На отца его намекали так откровенно, что ошибка была невозможна, не оставалось никаких сомнений, и вот такой отец мог помешать карьере блестящего сына. Пастору пришлось совершить длинный путь на север из столицы и попытаться уладить дело.
Он приехал. Он был высокий и костлявый, длинноволосый, бритый и серьезный. Одет он был тепло. Он сходит на берег и встречает своего отца, здоровается, говорит о своем багаже, видит Юлия, здоровается и с ним и опять говорит о своем багаже, что он стоит вон там. Потом идет в гостиницу с отцом, Юлий следует за ними по пятам. Пастора беспокоит одна галоша, задник у нее то и дело сползает, но другая тащится за ним с собачьей преданностью. Он входит в дом и видит свою мать!
– Здравствуй, матушка! Мир дому твоему!
Мать от волнения не может вымолвить ни слова, но счастлива до слез. Бедная старушка по-своему добрая, ей выпала на долю тяжкая жизнь с плутом– мужем и дурными детьми, и вот сегодня к ней вернулся знаменитый сын. Великая минута, обожание в сердце, детская наивность в старых глазах – точь– в-точь, как шестьдесят лет тому назад, когда ей подарили медную пуговицу.
– Ну, что ж, вот посмотри, как живется простому человеку, – говорит Юлий.
И наверное он ожидал, что брат ответит немножко иначе, чем он ответил, а он только кивнул. Смотрите-ка, брат, должно быть, остался недоволен, он не особенно милостив, нет; не успела еще мать принести кофе, как он сказал:
– Что это я слышу про вас? Я читал «Сегельфосскую газету». И ты тоже, Юлий, уж ты-то мог бы быть поумнее!
– В чем дело? – спросил Юлий.
– В том, что ты открыто подаешь приезжим краденую провизию, – сказал старший брат, не затрудняясь в словах.
– Что до этого, так за это в ответе отец, – сказал напрямик Юлий.
– Отец… очень хорошо сваливать на отца! Должно быть, в Юлии проснулся шутник, в его дерзости всегда была своего рода честность, и он дал волю своему необузданному языку без мелочных оговорок:
– Я сразу же сказал отцу: это тебе не следовало делать, раз у тебя есть такой сын, как Л. Лассен, – сказал я.– Спроси отца, правду ли я говорю.
– Ох, я нынче стал уж стар, – ответил Ларс Мануэльсен сыновьям, – вы умнее меня, теперь ваш черед жить, это моя единственная мысль. Что же ты не нальешь Лассену?
Старуха-мать очнулась от своего обожания и вышла в величайшем смущении.
– Эта история мне во всех отношениях противна, – сказал пастор.– И вот мне пришлось бросить свои научные занятия и свою работу и ехать в такую даль на север. Это совершенно бессмысленно.
– А правда ли, что ты стал доктором? – спросил Юлий, заминая неприятную тему.
– А как мои вещи? – спросил пастор.– Кто-нибудь принесет их?
– Я сейчас схожу, – говорит отец и не без радости спешит к двери.
Пастор устремляет свои очки на брата и спрашивает:
– Неужели ты позволишь старику-отцу тащить сюда багаж?
Юлий усмехнулся было, но не от веселости.
– Сдается мне, что ты малость глуповат, – сказал он.
