Она отлично понимала это, но притворилась удивленной. Так как он не дрался, она овладела собою и одумалась; в сущности она только и сделала, что стояла около сеновала и была мила с больным.
— Ты идешь из сарая. Значит, ты слышал, о чем мы говорили?
— Да.
— Он больной человек. Я должна была что-нибудь придумать.
— Ты должна покончить с этим, — сказал, кивнув головою Даниэль.
— Покончить — каким образом?.. По мне, пожалуй. Может быть, он опять уедет. Я не знаю.
Она умно взялась за дело, и у Даниэля стало на душе легче после ее слов, и он сказал:
— Да, он может опять уехать.
Нет, Даниэль не внушал опасений. В сущности он в последнее время довольно часто был недоволен, но когда он сжимал губы или опускал вниз свои большие пальцы, то это вовсе не потому, что кто-нибудь, приговоренный к смерти, должен умереть. Когда она снова пустилась в путь, он пошел за нею и не удерживал ее больше. Тогда она перешла в нападение:
— Я не могу забыть, что ты лежал тут в сарае. Подумать только, лежать и подслушивать!
Этого он, откровенно говоря, не понимал; то был, должно быть, городской и книжный разговор. То, что он додумался до этого, показывало, что он был не дурак; она его не обманет, никто не обманет его! Он отвечал с сознанием собственного достоинства:
— Скажу тебе только одно: на мякине меня не проведешь!
Да, ее и обижало именно то, что он не питал к ней доверия и находил нужным шаг за шагом следить за нею, и она выразила свое неудовольствие в следующем резком выговоре:
— А я хочу тебе сказать, что тебе нужно покончить с подслушиванием. Я этого не допущу. И этим ты ничего не добьешься!
— Подумаешь! А что же по-твоему надо делать? — сказал он и снова поджал губы.
Она была связана, в церкви было сделано оглашение, и для Даниэля этого было достаточно; поэтому он мог говорить, как хотел, он был уверен. Но именно то обстоятельство, что положение ее было запутанное, толкало ее на то, чтобы стараться вывернуться: нельзя ли все переделать? Она обсудит это с господином Флемингом.
Все пошло обычным ходом. Господин Флеминг приходил за своей простоквашей, и Даниэль терпел это, или делал вид, что не замечает, но фрекен д'Эспар мудро перестала приходить в санаторию, не бросала больше никому вызова.
Однажды Даниэль сказал:
— Я нахожу, что он должен уехать.
— Вот как! — сказала она.
— Ты ему скажешь это, или мне сказать?
— Я с удовольствием сказала бы, но не думаю, чтобы это подействовало.
— Я постараюсь, чтобы подействовало, — сказал он. Она сочла эти слова за обычное бахвальство и спросила:
— Что же мы делаем дурного, что ты все ворчишь? Он ходит сюда и ест свою простоквашу, чтобы выздороветь.
— Пускай он больше не ходит сюда.
— Ну, значит, со мною здесь не считаются? Хорошо, что я это узнала!
Даниэль вскричал:
— Неправда, считаются! Но он должен убраться.
— Ты же не можешь выгнать из санатории пансионера?
— Ты не знаешь этого. Я кое с кем поговорил, я могу донести на него ленсману.
— Ха-ха-ха! — расхохоталась она, — о чем донести? Боже, как ты глуп!
Теперь Даниэлю было все равно, и он решил немножко пугнуть ее, он сказал:
— Что ты ни говори, а он украл деньги из банка. А ты их прячешь.
— Старые сплетни! — отпарировала она. — Ты бы только видел его бумаги с печатью и короной и тому подобное! Полиция вынуждена была извиниться перед ним. Финляндский статс-секретарь вынужден был вернуть ему все его состояние; и заком, и все деньги. Молчи, ты сам не знаешь, что говоришь!
— Увидишь! — грозно пробормотал он. — И ленсман вел следствие по поводу этих денег, и ты их…
Она поднялась с места и открыла свой сундук, вынула оттуда конверт с деньгами и показала ему его. О, этот толстый конверт, в котором столько денег!
— Вот они, — сказала она, — попроси ленсмана, чтобы он пришел, и я ему покажу их, сосчитаю при нем. Это были деньги графа, а он мне их дал, и теперь они мои. Ступай! Постыдился бы!
Она бросила деньги снова в сундук, захлопнула крышку и щелкнула замком.
Даниэль, сказал гораздо менее задорно:
— Власти полагают, что бы ты ни говорила, что деньги эти достались ему не совсем честным путем. И они были у тебя в то время, когда ленсман вел следствие. И сейчас они еще здесь, в доме, на сэтере Торахус…
— И на горе, и в лесу, — насмешливо прибавила она, — на сэтере Торахус, на горе и в лесу. Деньги! — воскликнула она, а разве тебе не хотелось бы запустить в них руки?
Это его ошарашило, ударило, еще немного, и он зарыдал бы. В сущности, она была права, она его насквозь видела, и он очень огорчался тем, что сам, речами своими, с головою выдал себя. Он не отрицал того, что слазил к ней в сундук и кое-что взял себе, сказал он, тронутый собственным своим положением…
Этого она не говорила!
Господь бог до сих пор поддерживал его без ее денег и давал ему, по его скромным потребностям, хлеб насущный, и господь и дальше не, покинет его…
И так далее.
То были как раз речи, которые должны были и ее смягчить, повлиять на нее.
— Послушай, — воскликнула она, — не будем мучить друг друга!
А когда эта чертова девка обнимала его и прижималась к нему, он не мог устоять и снова становился добрым. Он объяснил ей:
— Вышло совсем не так, как я хотел сказать; я предполагал даже не упоминать о деньгах, а сказать только, что граф этот втянул тебя в большую беду, тебя стали подозревать, допрашивать…
— Конечно. Но теперь позабудем об этом. Ни слова больше!
В первый раз они так сильно поссорились, и она его хорошенько смирила, но это пожалуй, не в последний раз; такая сцена может повториться. Она серьезно стала обдумывать свое положение; не надежно было оно.
Она, конечно, могла сказать:
— Поди, Даниэль, возьми свой свадебный костюм, вот тебе деньги. Понятно, подобный поступок все уладил бы, но много ли прошло бы времени до следующего посещения Флеминга! Она не была дурой, эта Юлия д'Эспар, у нее был здравый смысл. Разве не кончилось тем, что она должна была взять целиком на себя уплату за простоквашу? Конечно, разве она сказала господину Флемингу, что это за глупость такая, что вы должны платить за горшок кислого молока, ведь я что-нибудь да значу на сэтере, а вы — мой гость!
Это она вынуждена была сказать. Ясно, что он не был больше богат; усадьба, превращенная в деньги, пошла, вероятно, на покрытие растраты — почем она знала! И вот несколько дней тому назад он пришел со счетом из санатории и попросил ее «пока уплатить за него»; что это могло значить, кроме одного? Хорошо. Она уплатила, щедро уплатила. Но много ли времени пройдет, пока получится следующий счет?
Она, действительно, не была дурой, она не могла «платить» за двух мужчин, надо было выбирать.
Господин Флеминг был прав, говоря, что деньги надо было употребить на какое-нибудь дело. Это разом перенесло бы ее назад в ту среду, откуда она была вытолкнута. Нельзя отрицать, у нее была тоска по родине, она не подходила к сэтеру: здесь она жила смешною и невыносимою жизнью на границе двух
