глубину веков, на плохо обозначенную границу между Востоком и Западом, то предки его действительно были ИБРИМ, что на древнем наречии означало «с той стороны перешедшие реку». Андрюша величал его Бурухом Мурдуховичем Токачиром. Борис никогда не настаивал на своем доисторическом происхождении. Что не такая уж большая редкость в России, да и в сопредельных государствах. При всем при том был он человеком не задиристым и «не специфическим», мог бы сойти за грека и за татарина, за цыгана с примесью. Был хорошо сложен, с волнистой (а не курчавой) шевелюрой, взгляд был несколько заносчив. Впрочем, заносчивых среди офицеров разведки всегда хватало. А вот Андрюша был совершенно белобрыс, прост и добр. Его любили и подчиненные, и офицеры, и даже начальство, — а это сочетание редкое. Репутация в разведке стоила дорого — если тебе и твоим сведениям верили, то это качество было целым достоянием. Гоняли его на задания почти непрерывно, значит, был и безотказным. На таких держалась вся воюющая армия, а разведка и подавно. Но были Борис и Андрюша, одно слово, — земляки. Подзуживали друг друга постоянно, но не озлоблялись. Верх тут чаще держал Андрей, потому что по натуре был легче и разных комплексов меньше.
НО ВСЕ ЭТО БЫЛО ТАМ, В БРЯНСКОМ ЛЕСУ…
А здесь, на Висленском плацдарме, была сооружена точно такая же «хоромина», как и там. Только чуть поубористее, потеснее… Но ведь тогда и компания была куда больше, чем теперь…
С каждой операцией, с каждым громким приказом Верховного, с каждым салютом их становилось все меньше и меньше, а пополнение никогда не восполняло настоящих потерь. Вместо ушедших стоял если не мрак, то пустота. Пустота не затягивалась, не зарастала. Тоска приходила и стояла то в дальнем углу, то в дверном проеме между кают-компанией и хозяйственным отсеком… Ростом от пола до потолка, в истлевшей до пят шинели (не сукно — рядно на просвет), почти без лица (один намек), и все сплошь пыльно-серое… Видение бывало стойким и не растворялось.
Ill
Привиделось
Просторную землянку в Брянском лесу соорудил своему взводному как награду за прошедшие бои рядовой Федор Петрулин. Пробно затопил, пошел дым из трубы, — так сразу и заполнилась хоромина молодыми людьми невысоких офицерских званий. Заполнилась до отказа. Казалось, приди еще хоть один и некуда будет деться… Но приходили еще и помещались.
Порог был довольно высокий, чтоб в случае чего не заливало, и дверная перекладина была мощная — опорное бревно для всей крыши и наката.
Распахнулась дверь, и ввалился лейтенант Романченко — он с ходу долбанулся башкой о косяк и завыл…
— Ты что? Какие-нибудь неприятности? — спросил хозяин как ни в чем не бывало.
— У-у-у-у! — ревел Петр. — В будку… твою, мою!.. Штабы-тылы-шлагбаумы-МАААТЬ!!! — протиснулся и сел, все еще держась за голову, и чуть не придавил сразу двоих.
— А я думал неприятности, — сказал хозяин.
В этом более свободном, даже сияющем пространстве все были почти такие же, как и на Висленском плацдарме, и все равно совсем другие: еще без орденов, только новенькие гвардейские знаки светились на гимнастерках справа и разве что были немного легче и задорнее… Ведь по официальным приказам в воюющей армии один день засчитывался за три дня обычной действительной службы, так что и один год на фронте мог показаться вечностью.
Беседа была в разгаре: неслась отборная матерщина, казалось, что здесь не только выхваляются, но и соперничают.
— А потери?.. Мать ее в коромысло…
— Ведь уже сколько торчим в лесу, не воюем, а потери… — снова неслась ругань.
— Вот именно!.. — опять изыски.
— Ты что предлагаешь?.. — перекрикивал всех хозяин землянки. — Кончится война. Придешь домой — торжественная встреча! Объятия… А ты без утрамбованного мата «Здравствуй, мамуля» сказать не сможешь…
— Торжественно заявляю: «Мы здесь все стали тро-гло-ди-ты!» — вклинился в перепалку зажатый в угол танковый взводный Иван Белоус.
— Ерунда! Троглодиты были честные, славные ребята и не матерились!
— Вместо этого они иногда съедали своих родителей, притом не только мам, но и пап.
— Ну и что? Они же их ели из чувства сострадания к старости, — упражнялись остряки.
— Не преувеличивай! И от голода тоже!.. — кричал кто-то из дверного проема.
Смеялись вразлом, им хоть палец покажи — расхохочутся. В такие моменты часовые вздрагивали и озирались.
— Пора выпить! И как следует! — рычал Романченко.
— Ти-ши-на!.. Твоя головная травма зачтется… Почти у всех есть мать…
— Господа-ребята, прошу…
— Ну, чего вы все время ругаетесь?!
— Шутки в сторону — тишина!
— Ну, не мама, так сестры, тетка, родные есть… Что происходит?.. Среднее ранение — я уж не говорю гробешник, — и семья остается без средств к пропитанию. На четыре-пять месяцев.
— Раньше шести месяцев денежные аттестаты вообще не доходят.
— Ведь от голода тоже сдохнуть можно?
— Не только от сухостоя!.. — опять шум, смех.
Вошла санинструктор Антонина.
— Разрешите?.. — стала пробираться к лейтенанту Кожину.
Он ей протянул руку и сказал всем:
— А ну сбавьте обороты.
Она присела рядом с Виктором. Наклонилась вперед и тихо спросила у хозяина:
— Моей подруге можно?..
— Нет!.. А кто?
— Юля, из самоходного полка… Наша… — сказала как ни в чем ни бывало.
— Можно, — ответили сразу.
Она кивнула тем, кто стоял у входа, и промелькнула Юля. Худенькая, с прижатыми к талии локтями, вынырнула в самом углу, — оттуда торчала пара ее больших фиалковых глаз, и в землянке стало сразу как- то торжественнее и спокойнее.
— К делу, матерщинники, — произнес хозяин. — Нужны деньги. Много денег.
— Фронтовой банк грабануть!
— На худой конец корпусную кассу, — предложили ростовчане, эти привыкли выступать, как в парном конферансе.
— Создать союз офицеров анти…
— …фашистов! — врезался Романченко. — И грабить, грабить всех остальных!
— Нет, антиматерщинников!
— Ну что ж, по-моему, тоже сильно, но… — он был готов согласиться с чем угодно, лишь бы поскорее дали выпить.
