увидя над головой гладко отшлифованную древним потоком глыбу, сжавшись, отскочил к борту.
Данила ломом ударил по камню — валун оторвался и грузно, стопудовой тяжестью шлепнулся под ноги, обдав Афанаса ветром и брызнув в лицо песком. Афанас бесстрастно взглянул на камень.
Данила бросил лом и пошел догонять крупно шагавшего Усольцева.
Иннокентий Зверев закричал, увидев сжавшегося у борта Илью Глотова:
— Ты-т, ж-живоглот! Сто рублей золотом в неделю тебе мало? Забой губить! Вон-н!..
Илья низко присел и, нагнув голову, рысью побежал к майдану.
— А вы что торчите? Ждете — поднесут? Пьяницы! Рвачи! — Зверев ударил ногою бутылку — консервные банки со звоном полетели в забой.
Матвей Сверкунов по-стариковски заплюхал следом за Глотовым.
Афанас взял брезентовую спецовку за рукав и, волоча ее за собой, тоже поплелся в свою лаву.
— Ты куда? Становись тут за Глотова, — сказал Зверев, рывком оборвал у воротника рубашки частые пуговицы и, тяжело дыша, ушел.
Афанас посмотрел ему вслед, почесал переносицу и удивленно сказал:
— Хм! Интересно...
Данила Жмаев встал на «Сухую» в самую большую, сорокаметровую лаву Афанаса Педорина. В лаве работали до Данилы и остались с ним комсомолец Костя Корнев и сверстник его — Гошка Супонов. Четвертым в лаву Усольцев привел скромного, но отличного работягу — Чи-Фу.
Уже на следующий день бригада Жмаева выкатала песка больше, чем вся шахта.
Жмаев, как всегда, работал спокойно, медленно, сильными расчетливыми движениями. Все шло хорошо, одно его беспокоило — закол, черной щелью расколовший потолок у выхода из лавы. Закол где-то упрямо жил неуловимой, опасной для шахтера жизнью.
Данила сразу связал старателей «Сухой». Он работал от гудка до гудка, и вся шахта вынуждена была работать от гудка до гудка, потому что нельзя же было выбросить самые богатые Данилины пески непромытыми.
Но в субботу, не дождавшись даже обеденного гудка, Афанас вдруг закричал:
— Хватит! К черту! — и полез наверх.
— Кончай! — весело подхватил Матвей, бросая метелку.
Прибежавший Данила застал на майдане лишь человек шесть молодежи и Глотова.
— А ты как думал, комисса-ар? — огрызнулся Илья, злобно дергая себя за ус. — Каторжные, что ли?
— Ты не кричи, — спокойно сказал Данила. — Кто тебя держит? Ступай, пожалуйста. Костя, становись за Глотова. Он больше не работает.
Костя плюнул в рукавицу, решительно, крутнул в руке кайлу.
— Вы тоже не хотите работать? — спросил Данила молодых старателей.
Те смущенно замялись:
— Да ведь кончать сказали, мы и...
— Подъема-то нет ведь.
— Кто хочет работать — иди по забоям, — хмуро сказал молодым Данила. — Подъем сейчас наладим.
Данила щелкнул крышкой шахтного телефона, отстегнул ручку.
Илья, услышав разговор с конторой, затеребил ус.
— Да ведь, Данила Афанасьевич, — угодливо заговорил он. — Ведь получка... В баню нужно, в магазин...
Но Данила не оглядывался на него.
— Афанас это, — полушепотом заговорщицки зашептал Илья, — каторжник проклятый! Он всё!..
— Н-ну погоди! — злобно прошипел он в спину уходящему Даниле.
Наверху Илья хотел заплескать греющийся в пирамидке бут. Но бутовщик китаец схватил железные вилы и, яростно кося на него сведенными к переносью глазами, заорал:
— 3-зак-колу-у!..
Узнав об упрямстве Данилы, артельщики загалдели:
— Черт с ним! Жрать захочет — вылезет.
Матвей Сверкунов, суетясь, тряся бородой, в восторге визгливо кричал:
— Крестник! Он захочет — один будет робить! С малолетства идейный был. Уж я-то знаю его! Скажем, золото или вино — ему это что трава, тьфу! Была бы только идейность...
— Начальство! — крикнул кто-то в раскомандировку.
Старатели высыпали за дверь. У шахты расходились по работам служащие конторы. Кучер Обухов цеплял в постромки подъемного ворота управленческих лошадей; начальник снабжения Мухорин на ходу отвязал галстук, спрятал его в карман и полез в шахту; пухлый и запотевший от ходьбы главбух Бондаренко приноравливался встать коногоном.
— Это они что же? — сказал, удивленно разинув рот, Тишка-счетовод.
— Не видишь? Работать за нас пришли... Это все он! — радостно засуетился Матвей Сверкунов. — Сейчас вся кобедня закрутится. Ему только маленько помочь — он один всю шахту поволокет.
— Самые теперича пески там! — жадно сказал артельщик.
— Не пускать! — гаркнул Илья. — Афанас, в кайлы их, чернильников!
Старатели бросились к копру, но встретили там Усольцева и попятились: «Этого не сломишь». Они уже успели убедиться, что не только сломать, но даже чуть согнуть его — дело немыслимое.
Они увидели Свиридову, поднявшуюся на приемный мостик. Она слушала, не мигая, глядя на них заледеневшими глазами.
— Поднимать — черт с вами, а мыть не дадим! — кричал Глотов, брызгая вокруг протабаченной слюною. — Наша шахта!
— Гляди, гляди! — восторженно подпрыгивал около Афанаса Матвей Сверкунов. — На нее гляди, на глаза — видишь? Вылитый Захар-покойник. Когда его белые гвардейцы убивали, он прямо им в душу ввинтился, глазами-то! Сейчас она... Погоди...
— Не дади-им! — визжал Глотов, бросаясь к сплоткам, чтобы выключить воду.
Но едва он выхватил из колоды заслонку, Афанас толкнул его рукою в грудь, и Глотов, взмахнув локтями, отлетел к конному вороту, ударился там о стоявшего к нему спиною сырого, полного Бондаренко, и оба они ссунулись на землю под громкий хохот старателей.
Афанас включил воду в бутару, вытащил из-за пояса рукавицы, надел их и, горбясь, полез в шахту.
Следом за Афанасом решительно пошел Зверев, у раструба он обернулся, сказал:
— Кто хочет остаться в шахте — спускайся.
Старатели, избегая взгляда Усольцева, неловко, боком потянулись к лестнице.
В этот день работали без обеда до четырех часов, пока не выкатали талые пески, засыпали к мерзлоте раскаленный бут и забили огнивы. Усольцев до конца дня оставался в шахте.
— Теперь можешь уходить, Василий Алексеевич, — сказал Сверкунов. — Иди. Больше уж не забастуем.
— Что так?
— Настроенья прошла. Кабы не остановили, загуляли бы, а теперь всю охоту перебили... Ты что? — он поднял к Усольцеву мочальную бородку. — Ты, небось, думаешь, хлюсты здесь? Тут наскрозь старатели! Я вот, по секрету сказать, сорок годов доли да миллиграммы сшибал; всю жизнь самородку ждал; тоска съела, думал, уж крышка, а она возьми да и выскочи вот тут. Да неужели же мне за сорок-то лет хоть сорок ден нельзя отрядить? А? Ты скажи!
— Тебе бы путевку надо... на курорт!
— На курорт? Зачем мне курорт?
— Там бы тебя кормили, полечили бы. Лет десять бы с тебя старости скинули...
— Хм... Это так. Ну, а насчет, скажем, например, если винишка маленько? — забрав в горсть всю свою чахлую бороденку, упрямо допытывался Матвей.
— Вот выполним программу, тогда маленько, в праздник, можно будет, — сказал Усольцев.
