продолжал: — Свинья у нас опоросилась, а у ней ... покосилась, поправить надо, а никого нет, вот вы только и можете что-нибудь сделать. У вас и борода как раз подходяща.
— Тьфу, тьфу, стервец! — заплевалась серебряная борода. — Будь ты проклят, анафема!
Мужики хохотали, бабы тоже хохотали, даже Липатов одобрительно хмыкнул.
— Ну, так как же, дядя? Можно надеяться-то? Нет?
— У-у! Молокосос! Я те за оскорбление личности-то привяжу!.. — ругался бородач и, сердито расталкивая мужиков, зашагал восвояси.
Липатов, которому надоела эта болтовня, начал сердиться.
— Так вы так и не покажете, где Ерепенин живет? — недовольно обратился он к мужикам.
— Игнат-то? Да вот он! Сам покажет.
Мужики протолкали к повозке растрепанного, босоногого мужика лет под пятьдесят. Он подошел, моргая, и глупо шмыгая носом.
— Садись, кажи, где живешь, — буркнул ему Липатов.
Мужик продолжал стоять, неловко одергивая рубаху.
— Ну, что же ты?
— Так, ежели, — заикал Игнат. — Так, ежели чижало там или что, так не надо. — Он отвернулся в сторону, нахмурившись.
— Вперед ехать или назад? — стараясь говорить мягче, спросил Липатов и опять рассердился и на свой глухой голос, и на Игната, и на мужиков.
— Сзади он живет, — подсказал один старик, — самая крайняя изба.
— Н-но, гад! — хлопнул Липатов по коням и, круто повернув, поехал.
Игнат догнал его и пошел рядом.
— Эх ты, дядя Игнат! — упрекнул его Илья. — Они тебя костерят, а ты тут же и молчишь.
— Не привыкать нам, сынок.
— А ты отвыкай.
Когда они въехали во двор, солнце уже село. По улице, трезвоня боталами, нарасшарагу из-за полного вымени, шли коровы. Овцы торкались между ними, и, ежеминутно теряя друг дружку, жалобно блеяли.
Липатов, узнав, что яровое не навозится, выругал потихоньку Курова, сующего свой нос везде, где даже его и не спрашивают.
— Давай, что у тебя есть — соху или плуг, — спросил он у Игната.
— У меня, — замялся Игнат, — нету.
— Ну, попроси у соседа.
— Не дадут.
— Да что это за народ у вас такой живет тут?
— Я пойду, — вызвался Илья и, оправив гимнастерку, позванивая шпорами, вышел на улицу.
— Ишь, черт! — заметив на Илье выходные, ярко-голубого сукна брюки, заворчал Липатов. — Вырядился, будто на спектакль приехал!
Он растер лошадям плечи и ноги, сунул им сена и вошел в избу. Наполовину выбитые стекла окон избы заклеены газетами; печь, занимающая треть избы, полуразвалилась; на бревенчатых задымленных стенах кое-где приклеены картинки от конфет и папирос. Даже икона облупилась — у Николы слезла краска с носа и правого глаза, порыжевшее от времени дерево безобразило лицо изображения. «Как они молятся такой... морде?!» — подумал Липатов.
С пола на Липатова смотрел сидень-рахитик с огромными глазами, в которых светились печаль и застывший испуг; тонкие, как змеи, ноги были подвернуты под себя. От него нехорошо пахло.
— Здравствуйте, — превозмогая отвращение, поздоровался Липатов.
— Милости просим! — ответила хозяйка, жестом приглашая сесть на лавку.
Липатов, едва не касаясь головой матицы потолка, прошел и осторожно опустил свое огромное тело на лавку; лавка взвизгнула и, глухо шипя, подалась.
— Плохо вы живете, — еще раз оглядываясь, сказал Липатов.
— Плохо, — безразлично ответил Игнат.
— Плохо, а умирать вот никому не хочется. Даже вот ему, — кивнула головой хозяйка на сына- рахитика.
— Где земля-то у вас? — переменил тему разговора Липатов.
— Земля-то тут, шагов двести. Совет-то вот наделил, а я вот никак не справлюсь, — как бы извиняясь, ответил Ерепенин.
— Кажи давай, посмотрим, — поднялся Липатов и, выйдя из избы, глубоко вздохнул, радуясь свежему воздуху.
Они прошли через зады. Игнат показал свою землю, которой хватило бы на пять мешков, а не на два, и опять, как будто извиняясь, рассказал, что луга наполовину проедены за овес и что до свежего придется проесть остальные.
— С войны вот так маюсь, год от году все хуже и хуже. Возьму лошадь, а она месяца через три-четыре свернется, не то загоню, не то такая непутевая попадет. Сначалу корову продал, потом другую, одежонку какая была, да так вот пошло и пошло. Двое сынишек в пастухах, дочь на огородах работает, сам уголь томлю и все-таки ни в тую, ни в сюю.
Здесь в поле Липатов увидел другого Игната, не того, который моргал и слюнявился на улице при мужиках, а крестьянина рассудительного и отдающего себе во всем отчет.
Со двора им закричал Илья, и они заторопились обратно.
— Какого... вы там прохлаждаетесь! — встретил их Ковалев. — Робить приехали, а не слонов продавать. Веди, где пахать-то?
Илья повел их во двор развалкой степенного мужика, у которого полны руки дела.
— Запрег уж, — кивнул он головой на запряженную в плуг лошадь.
— Это ты где? — спросил Липатов, осматривая ладный плуг. — Не у того, случайно, что к свинье нанимал?
— Ладно, после поговорим, выезжай живо.
Они решили пахать на переменных до утра. Завтра днем Игнат разбросает семена, а к вечеру один из них будет бороновать, а другой поедет пахать к Агафону, у которого также ни плуга, ни бороны.
Поздно, когда уже петухи пропели и в воздухе начало чувствоваться утро, Игнат опять пришел на полосу и ходил за плугом, радостно охая и посвистывая..
— Мне бы такую! Да я бы плюнул бы на Якова и не растер бы, — совсем повеселевший, передавая вожжи Илье, говорил Ерепенин.
— Ты как думаешь об нас? — приставал он к Липатову. — Что мы уж всякие понятия потеряли? Думаешь, скусу жизни нет? Чурбаны? Вот он давеча сказал, что они кобенятся, а я, што ли, не вижу? Ты думаешь, мне весело было слушать-то? Да будь ты проклят! Ды у меня, может, столько вот здесь накопилось, что им всем за год не вылакать.
Игнат еще долго, кричал. Как петух крыльями, размахивая руками, дергая Липатова за гимнастерку, опять брался пахать и только уже к концу пахоты, когда уже совсем рассветало, ушел, протуренный красноармейцами, готовить овес к севу.
Днем Игнат разбудил красноармейцев рано.
— Вы как, ребята, сами будете бороновать, али как? А то я забороню, лошадей-то уже я напоил и овес давал.
Липатов рукавом вытер вспотевшее лицо и, вскочив, вышел из дровяника на двор.
— Лошади как? — спросил он у Игната.
— Я те говорю — все готово, накормлены и напоены.
— Хомутай кривого. Илью разбужу, с ним поедешь.
Уже на Агафоновом поле Липатов вспомнил, что Шерстеников наказывал ему про комсомол. «А ведь поставит, чертяка», — смотря на вертушку земли на сошнике, подумал он про ячейку и угрозы Шерстеникова.
— Агафон! — крикнул Липатов сидевшему на меже Агафону. — Айда-ка сюда! Как, слышь, у вас тут насчет... это... комсомолу? Есть?
