— Он сорвать хочет с пятилетки-то, — крикнул Карпушев.
— Кто сорвать? Я сорвать хотел? Я? — обиделся Савельев. — Ты думаешь, я совсем без понятий?
— Я ничего не говорю. Ты говоришь-то, а не я.
— Мало ли что говорю!..
Савельев сложил ногу на ногу, отвернулся и принял вид, что продолжать спор не намерен.
Заговорил до сих пор молчавший Баскаков.
— Тут насчет денег говорили. Ета... как ее...
Баскаков покраснел, кашлянул и, рассматривая носки своих сапог, докончил:
— В случае чего, можно и нам... три рубля, вчера от матери.
Не поднимая глаз, он достал трешницу и заметно дрогнувшей рукой протянул ее Курову.
Куров смотрел на Фому недоумевая, потом вспыхнул и, толкнув Липатова локтем, бросил.
— Тащи лист бумаги!
Вскоре Баскаков расписался в подписке трех рублей на индустриализацию. Куров вытащил накопленные девять гривен, положил на лист бумаги и тоже расписался. Выложил пятаки Липатов, пересчитал и под молчание взвода тоже расписался.
Подписной лист с деньгами положили на межкроватный столик, к нему подошел Карпушев, положил четыре рублевки и почему-то на цыпочках ушел за группу молча сидевших товарищей.
Савельев слазил в свой сундучок, не поднимая глаз прошел к столику и положил на него шесть рублей серебром.
Красноармейцы чувствовали себя неловко, будто они сделали такое, от чего стыдно. Люди по одному поднимались с коек на цыпочках, по-утиному раскачиваясь, выходили в коридор.
В остальных взводах в эти дни было то же самое. Лихорадка, охватившая страну, передалась и эскадрону. Красноармейцы, сгруппировавшиеся вокруг коммунистов и командиров, по ежедневно новым сведениям видели, что вся необъятная страна, охваченная новым подъемом, зашевелилась в исполинском движении. Они ожидали, что это движение многомиллионного народа неминуемо должно захватить и эскадрон, в этом они были убеждены и теперь желали только одного: чтобы скорее определилось их место в этом движении, определилась бы степень участия.
Вот почему сегодня не надо было Шерстеникову бегать по взводам и кричать: «На партейное собрание! Партейцам и комсомольцам обязательно, а которые беспартейны — желательно, всех. Айдате! Сейчас открывать». Ленинский уголок сегодня был набит до-отказа.
И когда отсекр ячейки Робей, зачем-то постукивая карандашом по графину, поднял голову, на него в упор смотрело несколько десятков пар глаз, нетерпеливо говорящих: «Чего волынишь? Давай живо».
— Открытое партийное собрание ячейки ВКП(б), совместно с комсомольцами, считаю открытым, — пробубнил он привычное и надоевшее. — Прошу наметить председателя и секретаря.
— Смоляк!
— Ветров!
— Хитрович!
— Хватит! — недовольно оборвал кто-то. — Двоих надо только.
— Так, — чиркнул Робей по пустому листу. — Может, всех троих? — зашнырял он по лицам коммунистов.
Доклад об итогах Всесоюзной партконференции делал Смоляк. Он говорил жарко, с непоколебимой верой, как могут говорить только старые военкомы.
Размахивая рукой, как на боевой рубке, Смоляк врубался в сознание красноармейцев с таким же лихорадочно-безумным остервенением, как он это делал в боях гражданской войны.
Мощные хлопки, гарьканье и неистовое топанье глушили слова Смоляка. И когда он звал к преодолению трудностей, к усилению темпов, вздувались жилы на красноармейских лбах, будто они уже подставляли свои хребты под пятилетку и, сгибаясь под ее тяжестью, с кряхтеньем повезли ее к заветной цели.
Смоляк плюхнулся на скамейку взмокший и опустошенный.
— Перры-ыв! — крикнул кто-то из задних рядов. Красноармейцы, как вспугнутые, вскочили и заторопились к выходу. Председательствующий Ветров стучал по графину и по столу, но все уже выходили. И тогда, чтобы реабилитировать себя как председателя, он крикнул:
— Объявляю перерыв на десять минут!
— Хватился, — усмехнулся Куров, — когда уже все разошлись!
Разбирая подвинутые Хитровичем записки, Смоляк ревниво ловил долетающий красноармейский гул, стараясь по нему определить настроения. «Трактор... промышленность... рабочие... буржуазия...» — долетало до Смоляка, и этих отрывков ему было достаточно. Он уже знал, что доклад до сознания красноармейцев дошел.
Разнообразие записок — «красноармейских мыслей во время доклада» — Смоляка не удивило. Здесь были и прямые вопросы, и с хитрецой, и с поддевкой, и даже совсем к собранию не относящиеся.
Прения велись вяло и казенно, пережевывали сказанное или упущенное в докладе. Красноармейцы уже начали зевать а по одному выходить на закурку.
Выступил Куров. Он заговорил об эскадронных делах: о занятиях, оружии, лошадях, дисциплине, на что надо обратить внимание и подтянуться.
Ковалев, стоявший у двери, презрительно заворчал:
— Замолол, закаркал кыргыз. Не хуже тебя рубим.
— Он в комиссары метит, вот и тренируется.
— А куда ты, — перебивая Курова, выкрикнул Ковалев, — куда ты фунт масла девал, когда на кухне рабочим был?
Куров густо покраснел и, подавившись выкриком Ильи, закашлялся. Масло он, будучи рабочим на кухне, попросту съел, и оно мучило, его неизжитым позором.
— Не перебивайте, товарищи! — вступился за Курова председатель. — Маслу время уже полтора года, Куров за это отнес наказание и давно свою ошибку исправил.
— Ковалев всегда мешает, — сказал кто-то из собрания.
— Чья бы корова мычала, а Ковалева молчала.
— Крой, Артем, без останову! Ну ево! Мало ли с кем что бывает!
Поддержанный собранием, Куров оправился и заговорил снова:
— Я к тому говорю, что надо нам тоже организовать социалистическое соревнование, как на заводах. Рабочие такую кашу заварили, а мы что же, в стороне остаться должны да ждать? А что касается сельского хозяйства, то нам надо коммуну организовать.
О соревновании и коммуне выступили Гарпенко, Ветров, Липатов, и к концу собрания эти вопросы стали центральными.
В резолюции подготовку проекта договора поручили президиуму ячейки, а организацию группы в коммуну — Курову.
