4
Вечером с полотенцами под мышкой шагали на Мсту два помкомвзвода. Низкорослый сутулый Ветров шел, сердито горбясь. Его длинный, угловатый подбородок, сильно смахивающий на лошадиный, упрямо толкался вперед, будто кто его хотел задержать. Его походка и манера держать голову, выставив ее вперед, как под удар, взмахи рук, короткие и сильные, как на рубке, напоминали Курова, с той только разницей, что у Ветрова все это было врожденное, свое, а у Курова — ветровское, бессознательно, скопированное за год совместной с ним службы. Шагавший рядом Хитрович являлся полной противоположностью Ветрову. Высокий, ладно скроенный, он шел, размахивая руками будто плетьми. И жестоко обиделся бы за его командирское звание Люшкин, если бы в глаза посмотрел он сейчас Хитровичу — эскадронному рубаке и бесстрашному наезднику. В них было что-то не командирское... Не было в них той холодной уверенности и прямоты, что знал и что видывал у командиров Люшкин, да и каждый красноармеец.
— . Ты, это самое, брось, — рубил рукою Ветров. — Не время сейчас этим заниматься, да и не к лицу она нам, любовь-то. Любовь! — презрительно повторил он. — Тьфу! И что она тебе далась, не понимаю. Уж если не можешь без этого, — женись. Возьми и женись. А ныть — это дело не наше, это ты оставь мещанам, им от безделья это сподручнее. От нее это? — спросил он, кивая на бумажку, которую мял в руке Хитрович.
— Это? — встрепенулся Хитрович. — Нет, это мне красноармеец чего-то сунул... Анисья пишет, — пробормотал он, взглянув на бумажку, — которая в прошлом году играла у нас в драмкружке... — Он шумно вздохнул.
— Тьфу, быдло! Сдобная барышня!
Ветров засопел, его лошадиный подбородок еще более оттопырился.
Дальше шли молча. Шпоры позвякивали тихо и нежно: дзинь-дзинь! дзинь-дзинь!
Вечерняя ленивая пыль хватается за шенкеля, ловит звонкие репеечки и не поймает.
— Ззарублю-у! — вырвалось откуда-то из-за конюшни.
— Что это? — насторожился Ветров и, рванувшись, побежал на крик, широко отмахивая.
За конюшней, там, где к ней примыкает эскадронное поле, верхом на деревянной кобыле сидел Люшкин и, размахивая клинком, грозил хохотавшему Ковалеву.
— Ой, ой, зарубит! — хватаясь за живот и приседая, вился в хохоте Илья. — Ухо отрубит, право слово, отру...
Ковалев увидел Ветрова и смяк, будто его вдруг окатили холодной водой.
— Вы чего тут? Чего кричите? — подбежал запыхавшийся помкомвзвода.
— Они этой, деревянной-то... ухо отрубил, — попытался сшутить Ковалев.
— Ну, и что же? А вы чего тут, товарищ Ковалев, почему не спите?
— Я? Я так. Лошадь хотел посмотреть.
— Днем наглядитесь! Идите в казарму и больше по ночам не шляйтесь.
Ковалев еще раз взглянул на застывшего в седле Люшкина, оскалил в усмешке свои иссиня-белые зубы и, повернувшись, пропал.
— Ты иди один, — повернулся Ветров к Хитровичу. — Я потом.
И, сунув сверток в траву, пошел к лозам.
— Мы вдвоем порубим, товарищ Люшкин, — подошел он с лозами к красноармейцу. — Ты чего? — заморщился он, увидя кислое лицо Люшкина. — Не обращай внимания на хулигана. Я ему язык-то укорочу.
— Проходу не дает... — отвернувшись, пробормотал Люшкин.
— А ты бы сказал:..
Досадуя на Ковалева и на Люшкина, не умеющего одернуть нахала, Ветров сердито сунул лозу в станок.
— Возьми к бою. Заноси для рубки. Да не так ты заносишь, куда же назад заваливаешь. Вот, смотри, как надо.
Рубили Ветров с Люшкиным и впустую и по лозе. Ломались лозы, надрубленные неуверенным Люшкиным взмахом, росла куча обрубков и хвостовиков, и все крепче, и крепче твердел удар. А когда он постиг секрет полета шашки, когда она пошла у него не впрямую, а с резкою, с оттяжкой, взмахи начались со свистом, срубленная лоза уже не валилась, а торчмя тыкалась в засоренную щепою землю.
И не заметили они, что дневальные уже давно сменились. Притихли конюшни, завздыхали засыпающие лошади. Не заметили они, как один из дневальных удивленно посмотрел на них и, вытащив клинок, начал рубить ночную дрему и вправо и влево, с вжиканьем, до боли в суставах.
— Будет! Хватит! — сказал Ветров, после того как последняя лоза была изрублена. — Завтра с коня попробуем!
5
На политзанятиях проходили «Пути подъема сельского хозяйства». Уже неоднократные беседы о колхозах привели красноармейцев к мысли, что пришла пора решать этот вопрос так или иначе. Вот почему сейчас занятие было особенно активное.
— Взяли бы сказали сразу: «С завтра вы все в колхозе» — и делу конец, — сказал Миронов.
— Ишь ты, какой командир! — недовольно пошевелил бровями Карпушев.
— По-моему, рано еще. Вот когда тракторы будут, тогда дело другое.
— Это значит, как на охоту ехать, так собак кормить? Надо будет ими пахать, а ты будешь бегать, народ сговаривать?
— Хоть языком потрепать — и то ладно, — сказал молчаливый Самсонов. — А в колхозы крестьяне не пойдут. Вредная это затея. Брат с братом не уживутся, а тут — в колхоз! На лодыря работать?
— На бедняка, да? — приподнялся Куров. — Да на батрака? Это не на меня ли ты боишься работать?
И пошло... Учебное занятие превратилось в митинг с жаркими, страстными прениями.
Подытоживая эту часть прений, командир взвода Леонов рассказал о том, как идет сейчас в Африке укрупнение сельского хозяйства, как там целыми племенами население просто-напросто превращается в рабов, а их поля — в плантации французских капиталистов.
Рассказ о том, как «овцы съели английских крестьян», вызвал бурный восторг Курова.
— Вот он, железный экономический закон, — кричал он. — Кто не понимает этого, — что два пути укрупнения сельского хозяйства, — тот вообще мало что понимает. Не желаем мы, чтобы нас съели какие- нибудь овцы или кулаки. Хватит выжидать! Я предлагаю организовать коммуну красноармейскую. Старики пошли в колхозы, а мы, молодежь, да еще красноармейцы, все еще думаем. Что мы хотим? По-старому? Никто не хочет по-старому. Так как же? По какой дороге?..
— У нас, — поднялся Абрамов, — у нас в Пугачевском округе монастырь был, закрыли его... вот бы...
А вечером Куров ходил с тетрадочкой и записывал желающих. Записалось человек тринадцать, даже Баскаков, и Миронов. В этот же вечер на собрании Куров был избран руководителем.
Смоляк, приветствовавший группу при всем взводе, осторожно перевел разговор на эскадрон.
— Это большое историческое дело — колхозы. Советская власть поможет, да и мы, красноармейцы, не будем смотреть со стороны. Но мы должны помнить, товарищи, что самая главная обязанность наша — это укрепление боеспособности армии. У вас во взводе неблагополучно, товарищи. Нехорошо даже во взводе. Начались самовольные отлучки, сон в наряде, у Баскакова потерялась простыня. Куда это годится? Вчера всю ночь Ковалева не было, сегодня я пошел искать его, поговорить, а его опять нет. Командование, конечно, примет меры, но этого, совершенно мало, надо, чтобы красноармейская общественность призвала Ковалева к порядку.
Взвод сидел угрюмый, нахмуренный. Будто не Ковалев ушел в самовольную отлучку, а они. Еще вчера
