— Нет, все-таки? И потом вот — жить. Как вот там будет? Разны дома-то будут, или в одном все, как вот? Все-таки интересно.
— Черт ее знает как.
— А если там, в одном доме-то? Тогда как-то... неловко.
— Все сообща будет, — подмигнул ребятам Миронов. — Бабы и все такое.
— Не болтай зря, — оборвал Миронова Карпушев. — Как нам поглянется, так и будет.
— А если нам чужая баба поглянется?
— Дурак! Тебе только бабы!
Баскаков, ерзавший на траве, вскочил и, оглядываясь на лежавшего Миронова, сердито зашагал к эскадрону.
— Ты куда? — окликнул его Савельев.
Миронов посмеивался мелким смешочком.
— Он боится, чтоб у него будущую жену не отбили.
— И потом вот свое что-нибудь. Так ничего своего и не будет? Одежа, скажем, или еще что?
Красноармейцы молча кусали соломинки, ковыряли зубы, курили. От земли вкусно пахло перегноем. Из Костовы доносились переклики зевластых кочетов. Еле уловимо несло дымкой неурочно топившихся печей и еще чем-то до боли родным и знакомым. Эти запахи понесли красноармейцев в разметанные по СССР деревушки и села, в хаты и избушки. Сейчас там готовятся к сенокосу. Отец в старых валенках и пожелтевшей шапке (зиму и лето в ней, старый), высунув голову за ворота калитки, кричит:
— Федька, Федька! Иди-ка домой! Куда ты, сукин сын, забельшил коваленку? Надо литовку отбивать, а ее не найдешь. Живо!
Федька, придерживая штанишки (опять пуговицу оторвал), несется по улице, взлягивая и игогокая...
Кое-кто из красноармейцев вздыхал, ворочался, поднимался и, как от спящих, на цыпочках уходил.
— Вот дураки какие мы, вот дураки! — сопел Карпушев. — О бабах да об одеже болтаем, жить как, а где, спрашивается, жить-то? Колхоз-то где, в каком месте?
— Как то есть?
— Ну, а где он? Вот он весь тут, под этой березой. Мы вот.
Красноармейцы удивленно оглядывались, будто где-то действительно колхоз затерялся.
А его не было. Ни земли, ни домов, где они как-то собирались жить, ничего похожего на колхоз не было. Куда же это они записались-то? Верно говорит Карпушев, что дураки. Когда-то, да еще где-то будет! Да еще будет ли? Пока его организуют, так тут без потрохов останешься, не только что... И что это на них нашло в самом деле? Тяп-ляп, да здравствует, ура, и готово — пиши, Артемка...
А в это время Артем бегал из канцелярии эскадрона в библиотеку и обратно.
Зная крестьян по горькому опыту своего детского батрачества, он ни на минуту не успокаивал себя мыслью, что дело с колхозом пошло. Для него было совершенно очевидно, что из красноармейцев ему придется долго выколачивать, как из шубы запах нафталина, многовековую, замшелую отчужденность и мелкособственнический индивидуализм. Он долго искал чего-нибудь такого, что привязало бы красноармейцев к колхозу, заинтересовало их, подожгло бы желание бороться за колхоз, преодолевать трудности. Если бы они были неимущие бедняки или батраки, тогда это было бы легче, тогда они легче отказались бы от привычек к собственности по одному тому, что у них ее нет. Они скорее восприняли бы «железно-экономический закон», потому что на своей шкуре крепче других знали бы, что означает капиталистическое развитие сельского хозяйства. Но его товарищи были не батраки. С ними нужна большая работа. Нужно доказать, что в колхозе будет выгоднее. Куров вспомнил оброненную на политзанятии Абрамовым мысль и на ней остановился. В самом деле, надо начинать с земли, с места в колхозе. В тот же день он расспросил Абрамова о бывшем монастыре подробнее. Семьсот десятин земли, почти наполовину распаханной, вполне подходящие постройки являлись для колхоза прямо кладом, если учесть еще и приволжские черноземы. Забрав Абрамова с собою, Куров побежал к военкому, и в тот же вечер в Балашевский рик было отправлено письмо с заявкой на бывший монастырь, а в политотдел дивизии — закрепительное ходатайство.
По расчетам Курова, ответ должен был прийти еще вчера. Вчера еще теребил Шерстеников и писаря, но ответа не было.
Сегодня, перед уходом в рощу, он опять забежал к Шерстеникову.
— Ну как, нету?
— Не знаю, — ответил Шерстеников, ходивший за эскадронной корреспонденцией. — Тебе нет.
— Да не мне, — поморщился Артем. — На военкома должен быть или на эскадрон, от Балашевского рика.
— От Балашевского? Было от Балашевского, я его еще утром в канцелярию сдал.
Куров побежал в канцелярию, но ротозей писарь, оказывается, ничего не помнит: «Не было вроде». Пришлось делать очную ставку; оказалось, что писарь отдал письмо военкому, а последний — на заседании в политотделе.
Куров побежал в политотдел, разыскал военкома, но письмо оказалось не от Балашевского рика, а от Большаковского о льготе одному красноармейцу. Выругавшись, Куров побрел в рощу к товарищам. Прошло уже минут сорок, пока он бегал, и сейчас, позванивая шпорами, он раздумывал, что он будет с красноармейцами говорить.
На плацу кикали футболисты. Из полковых казарм долетали звуки разухабистой красноармейской песни. По дороге около манежа шло человек пять третьевзводников, глазея на чудовище-казарму.
— Эй, мухоморы, красноголовые! — окликнули их из третьего этажа стрелки. — Слушай мою команду- у! — Кричавший, выпялившись в окно, сделал страшные глаза и гаркнул:
— Р-р-руби!.. Ать, два-а! — и махнул рукой.
Его товарищи в окне захохотали.
Третьевзводники смешались было, но потом один нашелся и, отскочив от товарищей, крикнул стрелкам:
— Эй, крупа! Слушай мою команду-у! — он сугорбился, как от вещевого мешка, и тоже гаркнул: — 3- замотай обмотку!.. Три, четыре!..
— Вы ноги-то и на ночь запеленывайте, а то родимчик схватит! — подхватил еще один кавалерист.
— Бросьте, товарищи! — одернул своих Куров. — Чего вы связались?
— А пусть они не дразнются. Мы их не трогали.
— Чего вы, товарищи, привязываетесь? — крикнул Куров стрелкам. — Чего вам надо от нас?
— Тебя, — нахально выглядывая, ответил тот же.
— Как ваша фамилия?
— Кобылья.
— Брось, Игнатов, чего ты в самом деле? — толкнул стрелка один.
Куров посмотрел на него, чтобы запомнить, и, решив сегодня же зайти к политруку этой роты, заторопился в рощу.
Подходя к ней, он увидел троих возвращающихся из рощи в эскадрон.
— Вы куда, товарищи? Вернитесь, сейчас поговорим! — крикнул им Куров.
— Дела, — откликнулся Савельев. — Некогда.
И они, уже больше, не оборачиваясь, заторопились от Курова.
— Только четверо вас было? — спросил он оставшегося одного Карпушева.
— Все были, да вот... — кивнул он головой в сторону ушедших.
Куров устало плюхнулся рядом. От Карпушева пахнуло конским потом и табаком, он сопел, будто воз вез, и тайком взглядывал на Артема. Легкий ветерок пошевеливал березы, и они весело, как бабы у колодца, шелестели листьями.
— Ты, Артем... — прислушиваясь к шелесту, заговорил Карпушев — ты, это... не тужи...
Артем взглянул на его ссутулившиеся, как у вороны на суку, плечи и улыбнулся своей редкой, детски простой улыбкой.
— Мало ли! — продолжал Карпушев. — Не сразу, брат. Тут такое дело... историческое, — вспомнил он военкома. — А ребят-то ты не вини, не от себя это у них. Новая-то жизнь тянет, как огонек ночью, а идти-то
