Оркестр взял туш, потом марш. Присутствующие нестройно, но искренне закричали «ура», к станкам бросилась комиссия ставить новые лозы, надевать на крючки кольца и выравнивать глину.
Артем соскочил с коня и, подавая поводья подошедшему фуражиру Тихонову, пошел к станкам в комиссию. От взвода отделился еще десяток и также нацелился на ряды своих станков. Едва комиссия, ставившая лозы, успела отойти от станков, по сигналу комэска новый десяток выхватил блеснувшие клинки и сорвался с места в тяжелом галопе.
У первых станков они взмахнули клинками почти одновременно, ко вторым станкам некоторые начали отставать, у глины шеренга сломалась вовсе, но все же картина рубки десятком была красива, еще никем не виданная. После десятка осталось три лозы и два кольца. Комиссия подробно их переписала, а Куров заметил для себя, кто промазал. Лозы втыкали на бегу. Теперь готовился третий десяток, последний от первого взвода.
— Сколько время проехал взвод? — спросил Артем у Искандарова, взглянувшего на часы, когда последний десяток проехал и лозы были поставлены вновь..
— Девять.
— Много. Долго ставили лозы. Надо разбиться по рядам.
К ним подбежал Шерстеников с блокнотом и, записав результаты рубки, убежал к своей витрине.
Первый взвод поехал к месту уколов пикой. Там стояли, выстроившись в одну шеренгу, десять станков с соломенными арбузами, и по полю разбросались, как свиные туши, мешки с соломой. Первый же десяток, проехавший на уколы, сразу же направился на прыжки, и плац запестрел галопирующими группами кавалеристов.
В разномастной толпе, окружившей эскадрон, движение увеличивалось все больше и больше. Гости группами перебегали то на рубку, то на уколы, то на прыжки. Восхищение зрелищем праздничного эскадрона начало сменяться азартом состязания, и они, не доверяя комиссии, стали подсчитывать результаты сами.
У витрины взмокший Шерстеников отбивался от пристававшего старейшего костовского деда.
— Я же тебе говорю, что это проценты, — тыча в диаграмму, горячился Шерстеников. — Понимаешь, проценты!
— Это кто сколь нарубит, значит?
— Вот именно. Нарубит сто — сто будет, пятьдесят — пятьдесят.
— А зачем ты цифрами не пишешь? Писал бы цифрами.
— А это для наглядной агитации, чтобы наглядно было.
— Цифрами-то тоже наглядно... — не унимался дед. — Ну, а если кто вырубит все лозы тогда што? Што будет тогда им? Дадут што, или как?
— Ничего не будет. Выполним, значит, договор — и все.
— Какой же тут интерес? Тут интересу нет.
— Мы не за интерес служим, а так... за сознательность.
— Да ить один сознает, а другой не сознает. Тут бы я присоветовал что-нибудь давать, хоть помаленьку.
— Не возьмут, деда, обидятся еще.
— Вот дураки!
Дед разглядывает диаграмму то близко, вплотную, то откинувшись назад, прищуриваясь.
— Это у тебя большой-то столбик чей?
— Первого взвода, деда, восемьдесят четыре процента дал.
— Ишь ты, больше всех, а до ста-то не дотянул. А этот, маленький-то, второго? Шестьдесят три, говоришь? Мало, мало. Что же они, молодые, или как? Ленятся небось? А ты сам-то из какого взвода?
Шерстеников вдруг густо покраснел, поперхнулся и добросовестно заоткашливался.
— Из второго, значит? — бессердечно дудел дед.
Молодежь помогала ставить лозы на рубке, соломенные арбузы и мешки на уколах и судила эскадрон не хуже комиссии.
— Ну что, сколько? — спрашивали у отбегавших от станков товарищей.
— Восемь.
— А вон те, надрублены которые, те считали?
— Их надо две за одну считать.
— Как за одну? Все равно ведь они из строя выбыли.
— Мало ли, а все-таки навовсе не перерубили.
— Пиши, Спирька, две за одну.
— Сколько эти? — спрашивали у Спирьки.
— Эти меньше промахов, чем второй взвод.
— А все-таки до первого им не дотянуть.
— Кадровикам-то второвзводникам — борода.
— Еще неизвестно, как на пиках да на прыжках.
— Чего неизвестно? Сразу видно.
— Ребята, смотри какой маленький! Ему и на лошадь не залезть.
От станков от комиссии бежал к лошади маленький Карпов. Он закинул повод и неожиданно быстро комком взлетел в седло, пристроился к группе, лихо вскинул клинок и, сопровождаемый восторженными взглядами, скосил все лозы чисто, как бритвой, перерезал глину и ловко поймал кольцо.
— В-вот, черт!
Ветров, сопровождавший эту последнюю группу третьего взвода, собрал их и повел на уколы. Он сейчас только заметил Хитровича, сидевшего на гребне окопа и, улыбнувшись ему, приветливо помахал рукой.
Хитрович, значительно похудевший за время болезни, потерял в госпитале весь свой накопленный за лето загар и сейчас походил на стажирующегося академика. Он слабо улыбнулся Ветрову, значительно кивнув головой, будто говоря: «Ты прав был, товарищ, второй взвод отстал».
Он только что видел провал взвода и на рубке и на уколах и, зная слабость его в управлении конем, заранее предрешил провал и на прыжках. Первый раз он почувствовал тупую досаду на свою любовь к Лизе, и здесь, на плацу, эта любовь ему начала казаться ненужной и постыдной. Он пожалел, что болел, и решил при первой же возможности взяться за взвод как следует.
Сзади него, взявшись за руки, ходили нарядные девушки. Они беспрерывно, лузгали семечки, плевались во все стороны, задорно стреляли глазами по молодцеватым отделкомам, всхохатывали, но работой эскадрона не интересовались нисколько. Им было весело потому, что здесь много народу и музыка. Хитрович чувствовал и на себе их шныряющие любопытством взгляды и, досадуя на них, побрел к витрине.
Мужики сидели у витрины на корточках, курили и лениво плели пеструю веревку разговора о страде, урожае, потребиловке и деревенских новостях. Они оживлялись только тогда, когда Шерстеников приносил от комиссии цифры, и замазывал чернилами столбики диаграммы.
Хитрович, осторожно укладывая ногу, подсел к ним.
— Интересуетесь? — спросил он крестьян, кивнув на гомонивший плац.
— Люди вот в праздник работают, а мы сидим и глазеем, как баран на новые ворота.
— Мы вот про это говорили, — кивая на лесок станков, проговорил один пожилой уже крестьянин. — Я вот в Кречевицах служил, да век рубили на одном ряду, тут бы эскадрон целый день провожжался, а сейчас две закурки искурили — и готово. Говорят, слышь, красноармеец изобрел, верно ли?
— Я им говорил, что Артем Куров, — ввязался Шерстеников, — и показывал, а они не верят.
— Да ведь парень-то больно... ни виду, ни чего.
— И потом, — добавил другой, — не в обиду будь сказано, — покосился говоривший на Шерстеникова, — он нам приврал, будто в Англии овцы всех мужиков съели. Как тут ему после этого верить?
— Да ведь я как говорил-то? — вспыхнул Шерстеников. — Я ведь говорил, что их много развелось, овец-то, капиталисты развели, а земли в Англии мало, вот капиталисты отобрали у мужиков землю, чтобы овец пасти, а те пошли в рабочие, вот и не стало крестьян.
— Ты уж не отпирайся, все слышали, как ты сказал: «В Англии овцы всех мужиков съели».
— Сказал! Надо понимать, как сказал и что к чему, — обиженно огрызнулся Шерстеников.
