Наступило тягостное молчание, в продолжение которого Хитрович бегло осмотрел красноармейцев. Они похудели, как будто даже немного постарели, сильно загорели и пообветрились. У потливого веснушчатого Граблина («Петра Сергеич» — вспомнил Хитрович) нос, с которого слезала кожа, отливал сизо-малиновым блеском, глаза у него все те же — простокишные; губы, вывернутые наизнанку, также обветрились, нижняя глубоко посередине треснула, и он держит ее на отлете. В уголках губ у Граблина сочились слюни, он, боясь пошевелить треснувшую губу, втягивает их глубоким сильным вздохом в себя, от чего получается звук, как у захлебнувшегося оловянного соловья: «Щили — сщили — чилль».
Вот Вишняков. «Ну, этот известный, — подумал Хитрович. — То есть, что? он, чем он известный?» Хитрович не мог на это ответить, он не знал его так же, как и других. Знает, что он — Вишняков — недисциплинированный, к занятиям неприлежный, а что?, почему, что? он за человек, — этого Хитрович не знает. «Надо будет поближе познакомиться», — мелькнуло в голове.
«Что? же я, ведь у них сейчас мертвый час!» Тайно он обрадовался этой мысли, потому что она позволяла ему уйти и прервать это, ставшее уже неловким, молчание. Вишняков не вытерпел, скинул сапоги, пояс и лег, остальные еще сидели, молча рассматривая то свои руки, то друг друга, хлопая иногда ладонью по коленке, будто разговор прервался только сию секунду и должен сейчас же возобновиться.
— Ну, вы что не ложитесь? Ведь мертвый час, — обратился к ним Хитрович.
Все вдруг зазевали, запотягивались, будто внезапно вспомнив об этом.
— Да, надо будет.
Хитрович поднялся и ушел, краснея от стыда и злости на свою оторванность от красноармейцев и неумение наладить взаимоотношения.
Николай присутствовал на вечерней уборке. Он старательно чистил своего коня, покрикивал на него, чертыхался, что должно было означать, что он — свой парень, простяга и веселый. Ходил с красноармейцами на вечерний чай, пил там, отчаянно чивилькая, из алюминиевой кружки и, крякая от ожогов, остервенело чавкал хлеб, но разговора не находил. Чувствовал, что они тяготятся его присутствием, держатся как на занятиях и в душе, вероятно, клянут его во все лопатки.
Он ушел и, дождавшись в казарме, пока они разговорились и стали над чем-то громко всхохатывать (он знал, что это не над ним), вошел опять к ним.
— Насчет чего у вас это? — спросил он, улыбаясь, и тоном, который подчеркивал его желание присоединиться к беседе.
— Да так, от нечего делать, — ответил Иванков, будто этот разговор был действительно такой, что его при командире, конечно, продолжать не стоит.
— Кто чего рассказывал, что ли?
— Да так, болтали тут кое о чем.
— А-а, — неопределенно промычал Хитрович.
Наступило опять молчание. Красноармейцы по одному завертывали и уходили наружу покурить, завернули даже некурящие, и Хитрович вскоре остался один.
Он спустился вниз. В ленинском уголке военком Смоляк, ероша свою голову, что-то объяснял группе красноармейцев; видимо, кто-то из них был не согласен с его доводами, потому что Смоляк то и дело выкрикивал: «А ты говоришь!»
Хитрович заглянул в третий взвод. Ветров сидел на табурете, болтал одной ногой и чему-то смеялся.
Растерянность и апатия охватили опять Хитровича. Он махнул рукой и, выйдя из казармы, направился в рощу.
Привычно и легко хлынули мечты. Они унесли Николая в красивые и счастливые грезы, где все так просто и легко, где все изменяется по малейшему желанию, где каждый — герой, рыцарь или мученик за правду.
5
В оранжевый, теплый вечер пришли бригадиры в Аракчеевку. Встретили их командир и Смоляк, возвращавшиеся с вечерней уборки лошадей. Крутясь около командира Гарпенко вьюном, Карпов в одну минуту хотел рассказать все впечатления, сбиваясь с завода на международное положение, перескакивая на кочегара и директора, от которых он был в восторге и хотел поделиться им с другими.
— Ладно, погоди, в штаб пойдем, там, — ловил Карпова за плечо Гарпенко.
Через полчаса завбиб, завленуголком, редактор стенгазеты и он же оторг комсомольской группы — Шерстеников бегал по взводам и собирал красноармейцев на собрание.
— Липатовская бригада от шефов приехала. На собрание! Все! Все! От Фадеича поклон привезли. Собирайся!
Шерстеников гремел по лестницам, хлопал взводными дверями, требовал, чтобы немедленно бросили все и бежали на собрание.
«Тпру! — остановил он себя в коридоре. — А штандарт-то эскадронный надо или не надо? Вот, понимаешь, никогда сразу не скажут», — рассердился он на военкома и, повернувшись, бросился разыскивать военкома.
«Стол еще надо красным материей закрыть», — на бегу отмечал он себе.
— Тихонов! Ты куда? Заворачивай! На собрание надо.
— Сейчас.
— Как то есть «сейчас»? Заворачивай!
«Вот беда-то с ними, только и норовят улизнуть бы как».
— Товарищ командир Робей, вы куда? Пойдемте в штаб, там повестка дня вырабатывается.
— Ну так что ж?
— Как то есть? Как отсекру ячейки обязательно надо присутствовать.
Шерстеников схватил Робея за рукав и затряс его.
— Как вы думаете, штандарт надо или нет? А? Все-таки, как ни говорите, а горячку порет военком. Предупредил бы раньше, лозунгов бы написали. А тут вот... Стоп! Миронов, стой! Ты куда? Заворачивай на собрание. Заворачивай, тебе говорят!
Пока в роще на эскадронной эстраде избирался президиум, бригадир Карпов «накачивал» Липатова, как надо говорить.
— Не забудь, — шипел он ему на ухо.
— Отстань, — морщась, отмахивался от него Липатов. — Будешь выступать и скажешь.
— Слово председателю бригады — товарищу Липатову.
Липатов влез на эстраду; наклонив голову, снял фуражку и вытащил из нее вчетверо сложенный конспект, составленный бригадой еще в городе.
— Товарищи! Первым долгом рабочие велели передать горячий пролетарский привет! — заученно отчеканил Липатов. Карпов кивнул головой в знак одобрения, а собрание дружно захлопало.
— Да, привет... Это... кхы-ы... — заело у Липатова.
Карпов сунул кулаки в колени, до хруста сдавил их, уши его сразу стали малиновыми, под цвет фуражки.
«Провалит, черт долговязый! Провалит! Эх, и куда он только растет?!»
Карпов вскочил с передней скамейки, прыгнул на эстраду под ноги Липатову и зашипел.
Одни из красноармейцев улыбались, другие горели неловкостью.
— Не подсказывай, Карпов, хуже, собьешь только! — крикнул из рядов Баскаков. — Воды выпей, Липатов, а его не слушай!
Липатов взглянул на собрание, улыбнулся, застенчиво извиняясь.
— Убирайся, Карпов, от него! — крикнул еще кто-то.
Обиженный Карпов соскочил с эстрады и ушел обратно на скамью с твердым, однако, намерением выступить с содокладом.
Липатову дали воды, он под одобрительный гул собрания выпил.
