организовали, деревенские рабочие у них наполовину вступили.
Карпов замолчал! Собрание, потупившись, тоже молчало, перебирая пальцами по коленкам. С колхозом дело не двигалось, и это неприятно досадовало.
Карпушев, подождав немного, объявил вопросы законченными, предложил высказаться.
— Чего высказываться, все понятно! — крикнули из собрания.
— Правильно. Принять к сведению.
Смоляк встал и, оборачиваясь к собранию, начал настаивать на открытии прений.
— Я предлагаю высказаться о выполнении договора шефами и о нашем договоре, а то так не понятно, что мы принимаем к сведению. То ли, что буржуазия на нас наседает, или что мы не выполнили договор в части организации колхоза. Прошу высказаться.
— Дай слово! — выскочил Ковалев.
Не дождавшись решения председателя, он выбрался из рядов, вскочил на эстраду.
— Это про кого была речь с Фадеичем? Про кого? Про меня! Это как?
Ковалев с размаху хлопнул себя по груди, взвизгнул.
— Как это? Враг я Фадеичу? Враг?
Ковалев покраснел, глаза налились слезами, вздернутые губы ощерили две гребенки зубов.
— Может, я и ваш враг? Может, меня выгнать надо? За что бьете, товарищи? За что? Э-эх!
Илья рванул гимнастерку, качнулся и, отбежав в угол эстрады, заревел, часто вздрагивая плечами.
Собрание завозилось, некоторые повскакали, загалдели все сразу.
— Не надо было! — кричал кто-то.
— Ни за что убили парня!
— Бригада тоже!
— Стой! Тише!
— Слово!
— Тише!
На эстраду влез Миронов и, срывая голос, кричал о нанесенной обиде, о позоре перед Фадеичем.
— Тише, ничего не слышно! — колотил по столу Карпушев.
Миронов грозил кому-то пожаловаться, чего-то требовал. Из собрания на эстраду влез еще один — Вишняков — и, разбрызгивая слюни, заорал так, что перекрыл весь шум.
— За горло взяли да еще коленкой придавить хочете? Га! Продали! За машины продали! Теперь совсем в землю вгоните на заготовках! Всю зиму дарма спину гнули, теперь и летом в лес погоните? Хватит! Не согласны!
Едва вишняковские выкрики дошли до собрания, шум прекратился сразу. В мертвой тишине рощи был слышен только Вишняков, глухо выбрасывающий фразу за фразой.
— Скотинка! Верхом на вас в колхозы поехали! Пикнуть не смеете!
Эти слова как хлыстом хлестанули красноармейцев по лицам. Секунду они молчали, потом разом вспыхнули, прорвались, в неудержимом гомоне заорали снова:
— Долой!
— Долой!
— Вон! К-кулачная рожа! Вон! Слезай! Долой!
Задыхающийся Вишняков хотел крикнуть что-то еще, подавился, плюнул и, соскочив, не оглядываясь, побежал к эскадрону.
На его место подошел побледневший Ковалев, он держал фуражку в руках, нервно перебирая ее.
— Я, товарищи, прошу меня с ним не путать. Я с ним ничего не имею. Кулак он.
Из собрания зло крикнули:
— Ты не нанимал его в защитники себе?
Ковалев слез с эстрады, ушел на скамейку.
— Вот тебе и «принять к сведению»! Приняли! — съязвил еще кто-то.
— Кто еще желает? — предложил охрипший Карпушев.
Собрание молчало. Затихло тяжелым молчанием.
— Кто?
Никого нет. Молчит собрание.
Тогда вышел военком. Он всегда выходит в этот момент, он распутает. На то он и военком, на то он старый большевик, чтобы говорить за красноармейцев то, что они не умеют сказать, чтобы распутать то, в чем они запутаются.
— Ну? — спросил он у собрания. — Высказались?
Красноармейцы усмехнулись вместе с усмешкой военкома.
— Высказались. Хоть и не складно, зато здорово и откровенно. А Ковалеву и Миронову — урок. Теперь им должно быть понятно, за что мы их ругаем. За то, что они подрывают нашу дисциплину, за то, что они этим самым играют в руку кулачью, сами того не сознавая. А Вишняков сегодня собственноручно подписал себе кулацкое звание. На днях из сельсовета получено извещение, что его семья уже восемь лет как лишена избирательных прав, и, значит, через несколько дней мы его уволим. Кулакам опасно доверять оружие. Теперь нам осталось сказать свое красноармейское слово о героическом усилии наших рабочих шефов, о Фадеиче, о том кочегаре, что рассказывала бригада. По-моему, нам надо приветствовать это. Как, товарищи?
— Правильно-о! — задвигалось, оглушительно захлопало собрание.
— Я предлагаю о лесозаготовках послать письма родным, призвать их к участию. Кто пошлет?
Заскорузлыми окомелками вспорхнули руки.
— Все. Теперь о боевой готовности. Надо послать им письмо, что мы готовы каждую минуту выступить. Кто — за?.. Все. Теперь о колхозе в Негощи. Скоро мы поедем туда всем, эскадроном, надо будет каждому из вас принять в этом участие и постоянным представителем выдвинуть помкомвзвода Ветрова. Нет возражений? Нет. Еще какие предложения?
— Выполнить договор на сто процентов! — крикнули из собрания.
Поднялся Абрамов и, чеканя слова, сказал:
— Я пишусь в коммуну к Курову.
— Еще что?
— Фадеичу письмо послать!
— Пошлем, товарищи? — улыбаясь спросил Смоляк.
Красноармейцы грохнули аплодисментами. Хорошим, легким смехом заблестели глаза, обветренные губы растянулись в широкие, веселые улыбки.
6
Как-то в один из вечеров Хитрович лежал на своей койке по обыкновению одетый, не находя нужным даже скинуть с себя сапоги и шашку. Он задумчиво перебирал узорную кисть темляка и невидящими прищуренными глазами смотрел в потолок. В комнате было грязно, вещи в беспорядке разбросаны, три дня тому, назад скинутая гимнастерка все еще валялась на столике, стекло керосиновой лампы почернело от копоти, отливало полированным углем.
Из казармы все тот же характерный шум говора и возни, к которому Хитрович привык и не замечал его.
В комнату, сначала осторожно заглянув, вошел Шерстеников. Увидя царивший беспорядок, он по своему обыкновению хотел разворчаться, но сдержался, вспомнив, что он у командира, и только сердито поморщился.
— Вас президиум вызывает в библиотеку, — сказал он ему, когда Хитрович взглянул на него.
— Угу-м, — промычал Хитрович.
Он опять уставился в потолок, но вдруг как от толчка вздрогнул, застилавшая пелена с глаз спала и, поворачивая уже трезвеющий взгляд, спросил:
