— В Гимры заезжал на могилу к деду. Он же в Гимрах умер, когда в хадж ехал, теперь там зиярат.
— Что люди говорят?
— На годекан ходил я. Очень недовольны люди… Уй! КТО[15] было когда, к кому хочешь забегали, избивали, брали, что хотели. Там, где портреты имамов висят, нужду делали свою! Издевались над всем джамаатом, слушай!
— Не просто так же забирали, — сказал пухлощекий мужчина лет сорока в темно-синей рубашке, тесной в воротнике.
— Ле, Алексей! — воздел руки Муху. — К тебе домой если гость придет, ты что, на улицу пошлешь его? Когда боевик к тебе домой стучится, ты все равно ему хинкал с урбечем дашь! За то, что хинкалом бандита накормил, разве можно арестовать?
Шапи цыкнул:
— Сказки не рассказывай, Муху, просто так ничего не бывает.
— Отвечаю, бывает! — с жаром возразил Муху. — Вы ничего не знаете тута. Мы, говорит, их поименно знаем. Если поименно знаете, придите конкретно, по адресу, поймайте, осудите по закону. Зачем невинных людей унижать? Раз, в соседнее село целая армия приехала. Вертолеты, танки,
— Откуда знаешь, что подбросили? — спросил полный Хабиб недоверчиво.
— Как откудова? — подскочил Муху. — А зачем ему гильзы? Он — врач! Он одному человеку из леса голову зашивал, когда тот попросился. А что, прогнать что ли раненого? Врач должен лечить!
— Эти гимринцы после той большой войны неспокойные стали! — воскликнул Хабиб.
— Газалав говорит, — слабо улыбнулся Шапи, прислушиваясь к аварской речи худого старика в зеленой тюбетейке, сидящего на тахте, — в Гимрах всегда бедно жили и против богатых воевали. Они, говорит, у себя в долине фрукты выращивали, а мы на них со своих гор сверху вниз смотрели.
— Какие там сейчас фрукты! — махнул рукой Муху, — Все под ГЭС затопили, из-за этого лучшие сады под воду ушли и холоднее стало. Сейчас хурма уже так хорошо не растет. А у вас в Цунте что растет? — обратился он к молчаливому ширококостному мужчине, глядящему в пол.
Тот улыбнулся:
— У нас ничего не растет. Альпийские луга, пастбища — навалом, а растет плохо. Дороги зимой закрываются, доехать нельзя, канализации нет, — пробурчал он под нос с сильным акцентом. — Раньше в Грузию на базар ходили, а сейчас границы закрыли, половину родственников там осталась и в гости не пускают.
— Вас же переселяли на равнину, дома даже в горах разрушили, чтобы не вернулись, а вы снова в эти скалы! — воскликнул Хабиб.
Цунтинец нахмурился.
— Ты не знаешь, как мы шли! Бабушка говорила, посадили детей на ослов и пешком в Чечню пошли по снежным перевалам. Идти не хотели. Прятались и ночью возвращались в разрушенное село. Их снова идти заставляли! По дороге умирали. А в Чечне как было? Умирали тоже все, болели. Комаров там много, болот, а в горах комаров нет. Малярия развелась. Кукурузу пришлось сажать, а наши люди ее в первый раз видели. Некоторые убегали назад, в родное село, их ловили и силой обратно везли, — пробурчал он угрюмо.
Потом вдруг негромко рассмеялся:
— Выборы у нас были… Такой бардак, слушай! Глава администрации милиционера участкового избил кулаками. В Кидеро. Участковый хотел его людей в участок повезти за то, что они из ружья другого кандидата людям под ноги стреляли. Такой хипиш был! И тут наш глава взял, ударил участкового.
— Но все равно же его переизбрали!
— Еле как! Эти бежтинцы не давали выиграть. У нас же как, нас тогда выслали, бежтинцев оставили. И они думают, они нас умнее, ближе к городу. Глава их участка в пиджаке ходит. Когда райцентр из Бежты в Кидеро, за перевал перенесли, так злились они! Теперь хотят, чтобы бежтинский участок отдельно жил. Или чтобы их глава-бежтинец общим главой администрации стал. Брат бежтинца же есть, в Народном собрании сидит, кого надо против Цунты настраивает. За голос пять-шесть тысяч платили! В Тляцуда другой их брат директором школы был, а наш глава ее закрыл.
— Зачем, ва?
— Учителей больше, чем детей было. Кормушка ихняя. Зачем такая школа? В Тляцуда другая школа есть. Столько митингов было в Бежта! Из-за того, что бюджет воруют.
— Вая, еще как воруют, — подтвердил Хабиб, — у нас тоже воруют!
— Пока выборы шли, драки были, собрания. Это редактор из ихней газеты делал, родственник бежтинца. Они там что-то не поделили, и бежтинец газету закрыл. А редактор начал хипиш делать, митинги делать, на видео их снимать. А другой брат бежтинца, который в ДПС работает, остановил машину редактора, избил его и его людей, видеокассету забрал.
Цунтинец снова негромко засмеялся.
— А может, и врут люди. В Бежте лиса сидит, а наш глава администрации тоже барсук. Врет, что зарплату старикам раздавал. У меня места жить в селе, говорит, нет. Ва, барсук!
Цунтинец снова усмехнулся и снова замолк, упершись ладонями в колени и опустив голову.
— А нашего Уллубия изберут в райцентр, интересно? — спросил скуластый молодой человек в очках и шапке с козырьком.
— Уллубий мечети строит, — с уважением произнес Хабиб.
— Тут наводнение было, надо мост чинить…
— Уллубий починит! — закивали мужчины.
— Он хотел в ректоры пойти, в городе, — крякнул Хабиб, — но там лезгинская очередь, туда нельзя. Еще в суд хотел, но там братья Магомедовы, их место.
— А сейчас Абдуллаев может победить.
— Кто сказал? — возмутился Хабиб.
— У Абдуллаевых у одного козленка на боку «Аллах» написано.
— Не у них! Это у чабанов каких-то бедных такой козленок!
— Этот чабан — Абдуллаева троюродный брат. Абдуллаев к нему в гости ходил, с козленком снимался. Знамение, люди говорят.
Молодой человек покачал головой со вздохом:
— Теперь начнется зиярат к козленку! Абдуллаев — тупой, все это знают.
— Э, ты как о старших говоришь? — возмутился Муху.
— Халилбек звонил, — прервал их Шапи, — сейчас перезвоню ему, он приехать должен.
Пока Шапи перезванивал, все молчали. Вошла хозяйка, ловко собрала грязную посуду и вышла. Старик в тюбетейке листал аварскую газету, устало откинувшись на тахту.
— Не доступен. Наверное, в тоннель заехал, — сказал Шапи.
Встали, говоря послеобеденное «алхамдулилля», задвигали стульями. Пока выходили во двор, к деревянным скамейкам, Муху коснулся Шапи и заговорил, ухмыляясь и указывая локтем в сторону соседнего села.
— Ле, ты слышал, что весной у наших соседей было?
— Слышал, — неодобрительно отозвался Шапи. — В каждом селе у нас разные люди, хоть одной нации. В одном — трудяги, в другом — математики, в третьем — поэты, в четвертом — ученые, в пятом — разбойники, в шестом — мастера, в седьмом — дураки. Эти, — он кивнул туда же, куда Муху указывал локтем, — дураки.
— А что стало? — полюбопытствовал пухлощекий Алексей.
— На восьмое марта один учитель поздравил жену другого сельчанина с женским праздником, —
