— Скорей бы родить, — сказала она, — ужасно боюсь. И такая я огромная стала, просто как автобус…
С Пал Палычем Антонина избегала встречаться: неприятно было видеть его волнение, замечать, как он бледнеет, как дрожат его большие белые руки, как протирает он в замешательстве очки.
Он был вежлив с нею, молчалив. Спрашивал о здоровье, о Феде и прощался, как только представлялась к этому хоть какая-нибудь возможность. Антонина не испытывала к нему никакой жалости, даже участия не было в ней к этому человеку. Он был ей чужим, совершенно посторонним и к тому же несимпатичным. Он казался ей ненатуральным. Он странно выглядел среди людей, работающих на Нерыдаевке, — в шляпе, в тонком пальто, с тростью. Она чувствовала, что над ним подсмеиваются и что его в последнее время не очень ценят как работника, что он вял, раздражителен, быть может, чванлив, — и подумывала о том, что его, вероятно, скоро уволят.
Его не любили очень многие.
Злейшим врагом Пал Палыча был Сема Щупак.
Не раз она слышала из своей комнаты, как они бранились у Сидорова, как Сема кричал, что этак дальше продолжаться не может, что Пал Палыч совершенно не учитывает обстановки, формально относится к выполнению своих обязанностей, решительно все сваливает на него, на Сему, и, видимо, считает, что если Сема в отъезде, а продуктов в кладовых столовой нет, то столовую вообще можно не открывать — пусть народ остается совсем без обеда.
Пал Палыч вначале спокойно и язвительно отвечал Семе, но, чем больше нападал на него Щупак, тем раздраженнее и непродуманнее становились ответы Пал Палыча, рассудительность порою изменяла ему, он вспыхивал и кричал на Сему, как на мальчишку, кричал о том, что ему мазали лицо горчицей еще тогда, когда Сема не родился на свет, и т. д.
Всем, видимо, делалось неловко.
Сидоров бубнил что-то успокоительное. Вишняков фырчал, Сивчук уходил пить воду на кухню из-под крана. Успокоившись, Сема говорил:
— Товарищ Сидоров, заявляю официально.
— Заявляй!
— Пусть Пал Палыч сам иногда побеспокоится: если я в Твери или в Петрозаводске, то из этого не следует, что картофель не должен быть завезен. Пусть Пал Палыч съездит на базу и организует доставку. Я не могу разорваться.
— Это не мое дело.
— То есть как не ваше?
— Очень просто. Я ведаю питанием, а не доставкой сырья. Я должен быть на производстве, а не болтаться по базам. Может быть, прикажете мне с вами и по области ездить?
— Какая ерунда, — возмущался Сема.
— Ничего не ерунда.
Однажды Сема назвал Пал Палыча саботажником. Антонина слышала из своей комнаты, какая наступила там тишина, как потом зафырчал Вишняков и как хлопнула дверь — Пал Палыч ушел. Опять стало тихо.
— Обиделся, — сказал Сема.
— Зря ты это, Семен! — сурово заметил Вишняков. — Цену словам надо знать. Мне Швырятых известен многие годы, не саботажник он, наврал ты!
— Может, и наврал! — печально согласился Сема. — Но согласитесь, Николай Терентьевич, у меня ведь тоже нервы есть…
Сивчук прервал загадочно:
— Если нервный — иди к ветеринарному доктору, он тебе кровь пустит. И никакой Пал Палыч не саботажник, а лишь только клиент.
— Какой такой клиент? — не понял Сидоров.
— Посетитель. Мы тут жилы рвем, а он посетитель.
Сидоров хмыкнул:
— Что ж, верно, посетитель.
На следующий день она встретила возле булочной Пал Палыча и окликнула его. Он снял шляпу и подошел к Антонине. Она не глядела ему в глаза.
— Здравствуйте, — услышал он, — мне бы хотелось с вами поговорить.
Что-то напряженно-ожидающее, даже торжествующее пробежало по его лицу.
— Нет! — сразу же испугалась Антонина (вдруг он все иначе растолкует). — Нет, Пал Палыч, я не о том. Все по-прежнему, все как было, ничего не изменилось и теперь никогда не изменится…
— Да, — кивнул он, — я понимаю…
— Вот и хорошо, — немного задыхаясь от волнения, продолжала она, — хорошо, что вы понимаете. Давайте пройдемся…
Она взяла его под руку и с подкупающей ясностью заглянула ему в глаза.
Вновь что-то пробежало по его лицу. Он отвернулся.
— Пал Палыч, — сказала она, — только не сердитесь на меня. Поймите все как следует. Хорошо?
— Да.
— Почему вы не работаете толком?
— Как — толком?
— Ну, всерьез, — горячо сказала она, — ну, совсем всерьез! Ведь недаром же они все к вам придираются.
— Даром, — сухо сказал он.
— Вы считаете, что вы не виноваты?
— Нисколько, — покашливая по своей манере, ответил он, — нисколько.
— Вы не хотите со мной говорить?
— Нет, отчего же, — сказал Пал Палыч, — охотно.
Она молчала.
— Да, — сказал Пал Палыч, — как будет с вашей комнатой? За нее нужно платить, и вообще с пропиской. Приходил два раза дворник.
Антонина быстро взглянула на Пал Палыча.
— Знаете, — сказала она, — вот ведь как странно. Раньше, когда я жила с вами или еще со Скворцовым, но когда вы бывали возле меня, мне всегда казалось, что вы хотите мне добра. Это так и было, да?
— Да, — глухо и тихо сказал он.
— Вы хотели мне добра, — продолжала она, — а теперь я вас боюсь. Мне все кажется, что вы размахнетесь и ударите меня вашей палкой по голове так, что я умру. И это не оттого, что вы меня тогда очень побили, совсем не оттого. Ведь не оттого?
— Я вас не ударю, — сказал он.
— Да не в этом дело. Просто я вас боюсь. Вы ведь, в конце концов, вовсе не желали мне добра. Верно?
— Неправда, — сказал он.
— Ну как же неправда? То есть, вероятно, вы по-своему желали мне добра. Как своему шкафу вы желали, чтобы он не рассыхался.
— Кто это вас научил такое говорить? — спросил Пал Палыч.
— Ах, никто! Вам удивительно, что я сама это поняла?
Он молчал.
— А теперь вы больше не желаете мне добра, — говорила она, — теперь вы ко мне совсем плохо относитесь, и не верю я больше в вашу доброту.
— Ну вот еще, — сказал он, — я никогда и не хвалился, что добрый. Я люблю вас, и потому все так и случилось.
— Как «так»?
