Им несколько мешал клоун Павел Алексеевич, но это было, пожалуй, ничего. Он их веселил. Он к ним приставал, ему очень хотелось поездить верхом, но он еще не умел.
А кони шли по кругу, вздымая копытами опилки, кося глазами и пофыркивая.
Когда кони ушли, появился Коко.
Он шел на охоту.
Он был знаменитый охотник.
Он был такой свирепый и яростный охотник, что его глаза под очками загорались.
— Электричество, — пояснил Сивчук, — из карманов проведено. — И добавил загадочно: — Циркулирует!
Коко шел на охоту.
Он гремел своими башмаками.
Но ему не удалось убить льва.
Он убил какую-то гадкую тварь величиной с крысу, у него разорвалось ружье, он был очень рассержен. Потом он боялся.
И так как над ним очень смеялись, то Павел Алексеевич ему начал завидовать.
Павел Алексеевич делал ему пакости.
А огромный цирк с каждой секундой работы клоунов все лучше и лучше понимал, что Коко и Павел Алексеевич — это не просто так, а это на кого-то похоже, что вот эти два клоуна заставляют вспомнить какие-то случаи, какие-то истории, какие-то дрязги, жадность, гадкую чепуху, и что дело тут вовсе не в шариках и не в свечах, а в гораздо большем, и что это не глупо, а умно, и что это очень хорошо.
Цирк хохотал во всю свою огромную веселую глотку и хлопал могучими, широченными ладонями.
— Бис! — кричал Сивчук. — Бис! — И, перегибаясь через Антонину, толкал Вишнякова, чтобы он тоже кричал, но повар кричал и так во всю силу.
Маленький, худенький человечек вышел с собакой.
— Та самая, — узнал Сивчук, — она там сидела.
Худенький человечек сказал, что его собака — математик, разложил вокруг нее десять дощечек с цифрами и предложил зрителям задавать собаке задачи.
— Два плюс три! — крикнул Сивчук, тотчас же сконфузился, но опять крикнул: — Два плюс три! Согласно смете.
Худенький человек, легко шагая, подошел к барьеру, за которым сидел Сивчук, и спросил, глядя прямо ему в глаза:
— Вы хотите, чтобы моя собачка прибавила к двум три?
— Так точно.
Собака обежала дощечки с цифрами, выхватила дощечку с цифрой «пять» и показала ее публике.
— С ума сойти, — пробормотал Сивчук, — действительно работает. Ты глянь, Антонина Никодимовна! А, Николай Терентьич? Гипнотизм, что ли?
Но Вишняков уже сам вошел в азарт.
— Пусть она из девяти отнимет три, — орал он, упершись ладонями в барьер, — эй, хозяин, из девяти три!
— Шесть, — визжал Сивчук, — ты глянь, шесть! А? Шесть. И показывает! А четыре и четыре может? Ну-ка! А из двух один? Эй, хозяин, пусть помножит!
Под конец номера с друзьями произошел маленький казус. Антонина сразу поняла, в чем дело; ей сделалось так смешно, что на глазах выступили слезы.
Собака знала алгебру.
Ни Вишняков, ни Сивчук алгебры не знали. Собака извлекала корень и возводила в степень. Вишняков и Сивчук сидели молча — оскорбленные. А в антракте повар сказал Антонине:
— Выходит, образованнее нас? Ты как считаешь, Леонтий Матвеич? — И погодя добавил, улыбаясь в усы: — Недаром она с нами разговаривать не хотела. Тоже — Тобик! По имени и отчеству ее надо, а не Тобик…
В антракте они опять гуляли по фойе и опять заглядывали «туда», за таинственную решетку. «Там» ходили люди в ярких костюмах, топтались и фыркали лошади, сидела, как давеча, собака-математик.
— Сахару дам, — позвал Сивчук, — эй ты, дурашка!
Но собака не шевельнулась.
— Плевать ей на твой сахар, Леонтий Матвеич, — сказал повар, — ее небось после работы коньяком поят.
Им стало весело.
Своих текстильщиц они нашли возле буфета. Расположившись в углу табунком, текстильщицы ели мороженое и над чем-то смеялись.
— Хорошего аппетита, — сказал Сивчук, — прохлаждаетесь?
— Прохлаждаемся.
— Может, и нам пивком побаловаться, Николай Терентьич?
— Отчего же не побаловаться? — рассудительно ответил повар. — Побаловаться всегда можно. А Антонину Никодимовну мы угостим мороженым.
Пантомима произвела на повара и Сивчука совершенно потрясающее впечатление. Антонина блаженствовала, глядя на них обоих, да и ей самой очень нравилось.
Страшный пират в черной полумаске ездил на великолепном коне; гремели выстрелы; пылала крестьянская хижина; удары грома сотрясали все здание цирка; ночной мрак раскалывала голубая молния; вот ранили крестьянскую лошадь, и она трогательно захромала; вот потащили живого поросенка; вот, отстреливаясь на ходу, промчался галопом через арену рыжебородый помощник Черного пирата…
— Что делается, — шептал Сивчук, — что только делается, вы гляньте! А! Бандюги…
Повар сосредоточенно молчал. Текстильщицы тихонько повизгивали.
И вот, под восторженный вздох цирка, хлынул на арену пенящийся водопад: то пираты топили восставших крестьян. Спасутся ли? Но крестьяне спаслись, они даже не вымокли.
А вода хлестала; ее окрашивали цветными лучами прожекторов, она неслась на арену, то голубая, то оранжевая, то синяя, то розовая, она гремела и пенилась, наполняя арену, она грохотала и фыркала, как взбесившийся конь.
Потом восставшие крестьяне топили в воде великосветских пиратов.
Под восторженный гогот зрителей в озеро летели священники и лакеи, пираты и маркизы, красавицы аристократки и повара.
— И тебя, Николай Терентьич, — шипел Сивчук, — глянь-ка, и тебя в воду…
Повар молчал. Теперь пели фанфары.
Победившие крестьяне жгли бенгальские огни, они выпускали на волю голубей и наслаждались музыкой. Домой все шли потихоньку, не торопясь.
Маленький Сивчук пыхтел трубкой и, помахивая рукой, вразумительно говорил:
— Тут, брат, Николай Терентьич, без надувательства. Тут, брат, техника. Верно? Захромала лошадь — так уж хромает, или там собака. А в театре что? Это и я могу — выйти там, на подносе воду вынести: «Звонили? Вот письмо для графа». Эка невидаль! Или тоже кинематограф: показывают разное, а на самом деле все обман.
— Почему же обман? — усомнился Вишняков.
— Да уж потому. Верно, Антонина Никодимовна?
Возле Поцелуева моста они расстались.
Повар пошел один, опираясь на трость и посапывая носом. А Сивчук и Антонина сели в трамвай.
6. Человек энергичный — вот как!
