— Много! — глупо улыбаясь, произнес Сема. — Только девять рублей осталось, и вот еще мелочь…
— А было?
— Двести семьдесят.
— Много пропили?
— Не знаю.
— А с кем вы сидели — знаете?
Сема слегка приоткрыл рот.
— Вы пили с матерыми рецидивистами. Одного зовут Барабан, другого Невеста…
— Невеста? Он же мужчина…
Лапшин вздохнул.
— Щенок вы косолапый, а то-оже, по ресторанам. «Таверна». Черт знает каких слов наберутся, а потом вот — «где мои деньги?», «Наваха»…
— Разве я про это… говорил?
— Нет, я про это говорил! — угрюмо произнес Лапшин. Открыл сейф, вынул оттуда пакетик, накрест перевязанный бечевкой, и протянул его Щупаку.
— Вот ваши деньги, за исключением девятнадцати рублей. Их вы, наверное, успели пропить. Напишите расписку.
— Все?
— Все. Можете идти. Возьмите пропуск, в соседней комнате вам поставят штампик.
Сема встал.
— Дело вот в чем… — сказал он.
И вдруг ни с того ни с сего поведал незнакомому сыщику всю свою жизнь.
— Куда же вы собрались поступать? — осведомился Лапшин.
— Я… меня интересует искусство… Например, Институт истории искусств… Я бы…
— Да, искусство! — задумчиво подтвердил Лапшин. — Нынче многих искусство интересует. Вот рецидивист Невеста тоже в киноактеры метил…
Сема молча немножко обиделся. «Странные ассоциации», — подумал он.
— А чтобы дело полезное делать — это мало кто задумывается, — продолжал Лапшин. — Чего, например, лучше — рабочий! Государство наше как-никак не истории искусств государство, а рабочих и крестьян…
— Я и работал на заводе…
— Работал? — усмехнулся Лапшин. — Таких, милый человек, работников нынче хоть пруд пруди — делают себе рабочий стаж. Нет, не то…
— Знаете, — внезапно оживился Сема, — возьмите меня к себе в органы!
Он сидел перед Лапшиным, прямодушный, голубоглазый, насквозь пропахший подсолнечным маслом, толстый и косолапый…
— В пир… в пинкертоны? — спросил Лапшин.
— Ага.
— Молода, в Саксонии не была! — усмехнулся одними губами Лапшин. — У нас работенка, товарищ дорогой, серая, будничная. А вот на работу встать я могу тебе помочь…
И велел позвонить ему по телефону в среду после шести вечера.
Сема позвонил и в четверг уже оформлялся в числе ста комсомольцев, уезжающих на Гидроторф.
Комсомольцев провожали с оркестром. Плакали девушки. Сема торчал в окне и махал веером, купленным перед отъездом в игрушечном магазине. Его лично никто не провожал, но так как провожающих было много, то Щупак не чувствовал себя особенно одиноким. В пути он декламировал Маяковского, пел песни, вывешивал на стенке вагона распорядок дня и ухитрился даже выпустить номер ильичёвки с собственными карикатурами и со стихотворением, кончавшимся так:
— Что ж ты подписываешься? — сказали ему. — Не твой ведь стишок…
— Моя аранжировка, — ответил Щупак, — а если не нравится, напиши другое.
Потом ехали пароходом.
На пристани комсомольцев никто не встретил.
Трое сейчас же решили ехать назад. К ним присоединилось еще несколько человек. Длиннорукий, рыжий комсомолец Гребако заявил, что он «не намерен».
Было уже совсем темно.
Никто не знал, куда идти, хотелось есть. Беленькая девочка Ефремова заплакала.
— Ну что это, — говорила она, — у меня и денег нет…
Начался дождь. Ребята стащили сундучки, баулы и чемоданы под навес. Тут пахло смолой и мышами. Из окошка дежурного доносилось пение:
Сема подошел к окну, отодвинул рукой занавеску и спросил:
— Как на Гидроторф пройти, хозяин?
«Хозяин» лежал на клеенчатом диване с женщиной. У женщины было красное, глупое лицо и растрепанные волосы.
Мужчина играл на гитаре. Гитара лежала у него на животе, длинная георгиевская лента висела до самого полу, на стуле поблескивала банка с черным пивом.
— Послушайте, — во второй раз крикнул Сема, — как пройти на Гидроторф?..
Мужчина поднялся и, размахивая гитарой, подошел к окну.
— Просто, — сказал он, — пойдешь…
— Ну?
— На легком катере…
— Ну?
Мужчина нелепо в рифму выругался, захлопнул окно, опустил занавеску и погасил свет. На Волге орали пароходы.
По-прежнему дождь барабанил по жестяному навесу. Сема печально засопел, поднял воротник пиджака, нахлобучил пониже кепку и, сунув руки в карманы, зашагал в город. На почту его не пустили.
— Закрыто, — сказал голос из-за двери, — чего ломишься?
Из милиции разговаривать с Гидроторфом тоже не разрешили.
Наступила ночь, а Сема все бродил из улицы в улицу, старательно разыскивая хоть какое-нибудь гостеприимное по виду учреждение, но отовсюду его прогоняли.
В одиннадцать часов Сема добрел до больницы. Бородатый фельдшер впустил его в свою дежурку и кивнул на телефон. Гидроторф очень долго не отвечал. Сема дул в трубку, называл телефонистку «дорогим товарищем» и, из опасения надоесть фельдшеру, говорил:
