В кабинете секретаря парткома сидел человек лет сорока пяти, с бритой головой, с широким, в оспинах, лицом, с умными маленькими глазами.
— Будем знакомы, — сказал он, разглядывая Сему, — садись.
Сема сел.
— Расскажи, как работаешь? — попросил человек, пододвинул к себе тарелку с остатками супа, накрошил в тарелку хлеба и принялся есть.
— Да как вам сказать, — начал Сема, — работа чрезвычайно сложная, в двух словах не объяснишь…
— А ты постарайся…
— Позвольте, — сказал Сема, — но ведь я даже не знаю… с кем, так сказать, имею честь…
Человек назвал свою фамилию.
Семе показалось, будто он ослышался…
— Минуточку, — произнес он, — так ли я понял…
Человек доел суп, вытер рот ладонью и заставил Сему рассказать все о своей работе.
Сема говорил до двух часов ночи.
Порою ему становилось холодно, он замолкал и разглядывал собеседника — его пиджак, поблескивающие ордена, большие волосатые руки. Неужели это тот человек, о котором он столько читал? Неужели ему он, Сема, говорит о ячневой крупе, о баранине, о гнилой капусте?
Когда разговор кончился и Сема встал, человек протянул ему свою большую руку и негромко сказал:
— Я еще кое-что о тебе, Щупак, знаю…
Сема побагровел: наверное, всплыла наружу история с «таверной»?
Но речь шла не о таверне. Все было гораздо проще: Сема открыл на станции маленький буфетик, нечто вроде кафе или чайной. Поэтому люди, приезжавшие на поезде-подкидыше на работу и не успевшие позавтракать дома, тут всегда могли получить и чай, и яичницу, и бутерброд, и тарелку горячей каши с молоком. Открывалось заведение за десять минут до прихода поезда. Об этой нехитрой затее и пошла речь.
Сема опять сел, вновь заговорил. Собеседник записывал в большой блокнот.
— Ну что ж, — сказал он на рассвете. — Надо бы тебя, парень, очень похвалить, но боюсь, зазнаешься. Хороши наши ленинградцы, а?
— Я не ленинградец! — сказал Сема. — Я из провинции. А с ленинградцами я оказался случайно.
— Тоже неплохо. Значит, молодцы наши советские люди. Впрочем, быть тебе ленинградцем, зовут тебя туда на работу, жди…
Щупак прождал около месяца. Телеграмма была от Сидорова: «Выезжай интересную работу Нерыдаевский жилищный массив Сидоров».
Большой, расхлябанный грузовик «Рено» отвез Сему в Нижний. По левую сторону шоссе текла розовая в утренних лучах солнца, широкая и могучая Волга. Шофер поднял смотровое стекло, поддал газу и пустил машину на полный. Прохладный ветер вдруг ударил в лицо, зашумели придорожные сосны, Волга потекла быстрее.
— Куда ж теперь? — спросил шофер. — Учиться?
— Нет, работать.
— Ну, от работников автопарка вам спасибо, — неожиданно сказал шофер, — хорошо снабжали. Будем вас вспоминать.
Сема сконфузился и улыбнулся.
На половине пути он остановился попить квасу. Широколицая баба, ласково улыбаясь, наливала одну за другой пивные кружки холодным хлебным квасом. На Волге ревели пароходы.
Сема пил квас и вспоминал пристань, фельдшера, гитару, женщину с глупым лицом.
Все это осталось позади.
— Значит, и снабженец может быть честным человеком, — продолжал шофер. — Это я в отношении вашего багажа говорю. Легонький у вас чемоданчик и даже костюм нисколько не выдающийся. Но, с другой стороны, если по жизни рассуждать, даже форменный ворюга не станет людям особенно шикарным туалетом глаза рвать — разве не верная у меня постановка вопроса?
— Верная! — нисколько не обижаясь, сказал Сема.
В вагоне Сема вытащил дневник и записал:
«Еду в Ленинград, как ленинградец, по вызову на работу. Что бы сказал мой милый, ограниченный Коля Ковалев или жмоты братья Нотовичи? Впрочем, каждый человек стоит столько, сколько он стоит, минус его тщеславие».
9. Бежит время, бежит…
Шестого ноября, накануне праздника, правление массива и партийная фракция передавали мыловаренному заводу и текстильной фабрике двести женщин.
В клубе было переполнено, играли два духовых оркестра, говорились речи, первая из женщин, взявших слово, расплакалась от волнения и, ничего не сказав, сошла с трибуны. Но ей так неистово аплодировали, и так что-то говорили подруги, и так кричали «просим!», «просим!», что она, вся красная, в сбившейся на одно ухо косыночке, все-таки вышла на трибуну во второй раз и сказала только, что она благодарит советскую власть от имени (тут она запуталась), что она будет хорошей производственницей и тем докажет. Что докажет, она опять не сказала, да уже не нужно было, потому что кто-то в зале крикнул «ура!», все подхватили, и Сидоров долго звонил в колокольчик, пока зал затих.
Антонина сидела в углу у запасного выхода, крепко сжав руки, ладонь ладонью, облизывала пересохшие губы и слушала, стараясь не проронить ни единого слова из всего того, что говорилось с трибуны.
Она хорошо знала каждую из выступающих, и не только ее самое, но и ее детей, и ее мужа, и всю ее жизнь. У каждой она не раз бывала дома, немало говорила с каждой из них, немало спорила, немало убеждала, немало просто отчитывала.
И теперь она чувствовала себя ответственной за все, что женщины говорили с трибуны, — тихонько поддакивала и кивала, если говорилось то, что, по ее мнению, следовало сказать, и морщилась, если слышала не то или не так сказанные слова.
Но каждой она неистово хлопала, на каждую смотрела ласковыми глазами и каждой, если та путалась, кричала с места: «Правильно!» — или что-нибудь такое, что могло поддержать ее.
Потом поднялся Сидоров и сказал, что в президиум непрерывно поступают записки с просьбами, чтобы выступила товарищ Скворцова.
— Товарищ Скворцова здесь? — спросил Сидоров.
Зал зашевелился, многие стали оглядываться.
Антонина поднялась и, шурша платьем, быстрой и легкой походкой, слегка подняв голову по своей привычке, пошла к сцене.
В зале зааплодировали — вначале как аплодируют обычно, потом громче, потом разразилась настоящая буря.
Антонина стояла у маленькой трибунки, сжав от волнения зубы, перебирая пальцами бахрому красной скатерти.
— Тебе слово, товарищ, — сказал Сидоров, когда аплодисменты наконец стихли.
— Товарищи! — мягко и негромко начала Антонина. — В решающем году пятилетки мы должны были дать промышленности миллион женщин, свободных от непроизводительного, рабского труда в домашнем хозяйстве. Нужно сказать, что наш массив, Нерыдаевка, ничего в тридцать первом году для этого не сделал, хотя бы просто потому, что только еще строился. Мы непростительно запоздали.
— План ясельных и очаговых мест по Ленинграду вас не предусматривал, — сказал кто-то толстым
