в подушку и постараться поскорее заснуть. Но тотчас же она подумала о том, что уезжать, в сущности, вовсе не обязательно, что она может просто не мешать — ходить отдельно, и все. «Пойду на взморье, — думала она, — разденусь, полежу на песке, загорю. Или в лес… Одна. Одной еще лучше, чем с ними. Одной отлично. Грибов поищу…»
Но на перроне, когда все побежали, чтобы занять места получше и когда стало особенно весело, ей вдруг пришла в голову шальная и злая мысль о том, что если она захочет, то в какие-нибудь несколько часов серьезно повредит благополучию, в котором пребывают все они — и Володя, и Жуся, и Валя, и Игорь…
«Что угодно сделаю! — задыхаясь от бега, думала она. — Все равно я лучше вас. Я такая, какая есть, а вы все ломаки и кривляки! Отобью вашего Володю, да, да, отобью…»
Она где-то вычитала это жестокое слово или услышала его от Татьяны, но оно сейчас годилось ей, хоть Антонина толком не понимала, что это такое — отбить.
«Вот вам ваши шляпы, и тешка с душком, и мамина простокваша, и шикарная ваша жизнь! — бессмысленно не то думала, не то угрожала, не то шептала Антонина. — Ах, какие вы добренькие, меня с собой на дачу повезли, пригласили, удостоили! Ах, ах, ах! Может быть, вы даже мне ваши платья дадите поносить? Или туфли? И за стол с собой посадите?»
Поезд сердито лязгнул буферами и двинулся.
Антонина долго стояла в тамбуре и думала. Одна бровь ее лукаво приподнялась, глаза заблестели, она чувствовала себя сильной, красивой, умной, страшно хитрой. Про таких удивительных девушек она читала в приложениях к «Ниве» за тысяча девятьсот одиннадцатый год.
— Я вам всем еще задам! — тихонько сказала она. — Задам! — И повторила в такт, под, стук колес: — За-дам! За-да-дам! За-да-да-дам, зада-дам, зада-дам!
Потом вошла в вагон.
На первой же станции она пожаловалась на духоту и сказала, что в тамбуре лучше.
— И мне душно, — сказал Володя.
— Пойдем в тамбур?
— В тамбуре то же, что здесь, — сказала Валя, — сидите лучше, а то ваши места займут.
— Как вы думаете, Володя, займут? — спросила Антонина.
— Я оставлю кепку на своем месте.
— А на моем?
— А на ваше мы поставим корзину.
— Так собираетесь, точно сутки там стоять будете, — сказала Валя, — разговору не оберешься. Ну, или идите, или оставайтесь!
— Идем, идем, — сказала Антонина, — тут совсем дышать нечем. Пошли!
В тамбуре Антонина не осталась, а, взяв Володю за руку, повела его во второй вагон, из второго в третий, из третьего в четвертый. Он покорно шел и улыбался. В последнем вагоне она открыла наружную дверь и села, поставив ноги на ступеньки. Володя стоял сзади.
— Что же вы не садитесь? — спросила она. — Тут много места.
Он вынул из кармана газету, расстелил и молча сел.
— Теперь Валя будет ревновать, — сказала Антонина, — правда, Володя?
— Не знаю…
Поезд с воем летел под уклон. Сквозь редкие сосны было видно, как серебрится залив. Пахло гарью и автомобилями. Рядом с рельсами тянулось шоссе, и поезд все время обгонял автомобили.
— Что это у вас в кармане? — спросила Антонина.
— Коньяк.
— Выпейте!
— Это зачем? — удивился Володя.
— Тогда, может быть, вы станете поинтереснее.
Володя косо взглянул на Антонину, но бутылку откупорил.
— Выпейте прямо из горлышка! — велела она. — Ляпните, или хватите, как это говорят мужчины. Или тяпните!
— Тяпну! — согласился он.
Отхлебнул и закашлялся. Пока он кашлял, она говорила, что больше любит ездить в автомобиле, чем в поезде.
— Вот как? — сказал Володя, мученически дыша.
— Да! Меня катал один знаменитый артист. Мы с ним были в ресторане. И нам подавал официант Оглы.
— С автомобилем… — опять кашляя, заговорил Володя. — С автомобилем можно устроить…
— У вас есть автомобиль?
— У папахена.
— А кто ваш… папахен?
— Мой отец — фабрикант! — раздельно не сказал, а произнес Володя.
— Ах, вот что…
— А что? — быстро и настороженно спросил Володя.
— Ничего.
— Я потому, — не глядя на Антонину, сказал Володя, — потому, знаете ли, что многие люди резко меняют ко мне отношение, узнав, что я сын фабриканта. Да, я сын фабриканта, я нигде не учусь, я нэпман, я болтаюсь по театрам, по кино, я даже играю во Владимирском клубе и вообще…
— Перестаньте! — сказала Антонина. — И ничего не «вообще». Вот у вас роман с Валей…
Он пожал плечами.
— Ну чего тут плечами пожимать, — усмехнулась Антонина. — Она, наверное, вас ревнует, что вы сидите тут со мной…
— Мне тут приятно…
— Может быть, я вам безумно нравлюсь? — спросила Антонина.
— Может быть…
Он забрал ее руку в свои ладони.
— А Валя там страдает…
— Оставьте вы Валю. Что мне за дело до нее. И ей до меня нет никакого дела…
Поезд нырнул в густой, высокий лес. Сразу стало темно, сыро и холодно. И чуть-чуть стыдно.
— Говорите что-нибудь! — потребовала она.
— Что?
— Не знаю. Что-нибудь.
Ей было неприятно оттого, что он держал ее руку, и тошно от всей этой своей затеи, но злая сила несла ее все дальше и дальше. Поезд, вновь выскочил в поле, опять заблестела вода в болотцах, резко запахло гарью.
— А почему же вы не учитесь? — спросила Антонина.
— Какое это имеет значение? Ни вам об этом не интересно знать, ни мне рассказывать…
— Почему не интересно? Интересно. Мне, например, еще интересно знать — целуетесь вы с Валентиной или нет?
Володя молчал.
— Вы не будете больше с ней целоваться! Слышите? И сегодня вы скажете ей, что все кончено.
— Зачем это вам? — спросил он.
— Так мне хочется.
— Неправда! — печально возразил он. — Ничего вам не хочется. Просто вы расшалились, и как-то зло расшалились…
«А он неглупый! — подумала Антонина. — Неглупый и славный парень. Он не такой, как они все!»
Станция была маленькая — один только дощатый перрон и будка вроде папиросного ларька. В будке сидел кассир в форменной фуражке.
