— В Симбирск, верст полтораста отсюда. Здесь наше дело расстроилось, сборов не было, вот и едем. Бог даст, прокормимся… Вот и наши идут. Знаком?
Из гостиницы вышли пять актеров и две актрисы. Из актеров трое были знакомы. С другими и с актрисами меня познакомил актер К.
— Ну что, все уложено? — спросил Л., одетый в русскую поддевку, подпоясанную кавказским поясом.
Из рыдвана высунулся высокий, худой, как голодный заяц, помощник режиссера:
— Все-с! Только водочки бы на дорожку!
— Да, надо, возьми бутылку, — сказал Л.
— Две бы взять… дорога дальняя, — несмело заговорил актер маленького роста.
— Пожалуй, две, вот восемьдесят копеек, — подал Л. деньги.
— Помилуйте, господин Л., какой расчет, а? Добавить полтинник — четверть целую и возьмем.
— Куда четверть! Две бутылки довольно. Помощник исчез и через минуту вернулся с водкой,
— Теперь, господа, с богом, садитесь. Вы и вы, mesdames, поезжайте до заставы на извозчиках, а мы в колеснице. Проводишь нас, Владимир Алексеевич? — обратился он ко мне.
Я согласился, и мы вшестером поместились в рыдване.
— Трогай!
Ямщик затопал, зачмокал, засвистал, и рыдван зака, — чался по скверной мостовой, гремя и звеня; каждый винтик в нем ходуном ходил.
Мы сидели шестеро, а место еще оставалось в этом ковчеге, хотя целый угол был завален узелками и картонками.
— А что, господа, в каком мы классе едем? — сострил кто-то.
Все промолчали.
Сидели мы по трое в ряд, причем помощник поместился как-то в висячем положении. Сзади на главном месте сидели Л. и С. Последний стал актером недавно-это был отставной гусар, щеголь, когда-то богатый человек. Несмотря на его поношенный костюм, старый шик еще не покинул его. На руках были шведские сиреневые перчатки, а в глазу монокль. Третий сидел Р. Его бледное лицо, шляпа a la brigand, из-под которой светлыми прядями спускались жидкие прямые волосы, выгоревшее и поношенное пальто и сапоги в заплатах как нельзя более подходили к окружающей обстановке.
— Что будет в Симбирске? — заговорил он.
— Я думаю, что будут дела! Все-таки состав для такого города весьма недурен. Ты как думаешь?
— Я думаю, что выпить надо, — в ответ сказал С-ов.
— Что дело, то дело-с! — заегозил помощник и вынул бутылку.
— Погодите, господа, за заставой выпьем, — уговаривал Л.
— Да вот и застава!
Наш рыдван выкатился за два заставных столба и мягко заколыхался по пыльной дороге.
Влево в тени берез, которыми усажена была дорога, нас уже дожидались актрисы.
Мы сели на траву. Помощник режиссера откупорил обе бутылки.
— Зачем это вы обе?
— Пить-с! Да еще я думаю бутылочку бы взять… Вот и они выпьют, — указал на меня помощник.
Л. достал серебряный стакан, рыбу-воблу и связку кренделей.
— И тут без кренделей не могут. Ну, актерики-с, — сострил С-ов.
— Ну-ка, отвальную, — начал Л. и налил мне водки. Выпили, и через пять минут водки не было…
— Ну, господа, теперь в путь! — вставая, сказал Л. Попрощались. Перецеловались…
— В Москве увидимся! — крикнул из рыдвана Л.
— Увидимся постом! Желаю сотни заработать!
— Куда сотни! Дай бог прокормиться, с голоду не умереть или без платья не вернуться, — как-то печально промычал С-ов.
— До свидания!
— До свидания!
Через несколько минут рыдван скрылся за поворотом, и только долго еще треск и звон винтов и винтиков древней повозки доносились до меня по вечерней заре.
Дай им бог прокормиться!
Гуслицы и гусляки
Лесом густым, сосновым шла песчаная дорога. Кое-где подле самой дороги, на воткнутой в землю палке, раздвоенной сверху, висела высохшая змея, убитая прохожими. Змей в гуслицких лесах очень много. Далее они часто переползали нам дорогу, и мой возница, уже немолодой, словоохотливый, шустрый гусляк, вскакивал с телеги, старался догнать змею и убить ее, после чего срезывал палку, расщепливал ее, втыкал в землю и вешал змею.
— Для чего это ты делаешь, Василий Степанович? — спрашивал я его.
— За кажинную змею, кую убьешь, сорок грехов прощается, — отвечал он, крестясь.
— Хорошо. А вешаешь ее зачем?
— Никак нельзя без этого, ее оживят свои, заслуга пропадет.
— Кто это свои?
— Царь ихний, змейный.
— Какой царь? — удивился я.
— Змейный царь: он большой змий, белый, будто высеребрен, глаза словно яхонт, красные, и на голове золотая корона, а живет этот змий в земле, и все знает: где, к примеру, змея убита, он в минуту там — зашипит, зашипит, и змеи разные к нему со всех сторон сбегутся. А у царя на голове, под короной есть живая и мертвая вода. С правой стороны живая, с левой — мертвая. Змеи этой воды на жигалище (жало) из-под короны достанут и помажут убитую — сначала мертвой, от которой раны зарастут, а потом живой глаза помажут, и змея оживет. Вот для этого ее и вешают, чтобы достать нельзя.
— А кто это тебе говорил?
— Все знают; в книгах так писано.
— Да ведь в книгах и врут частенько.
— Нет, барин, в книгах не врут, которые настоящие книги, а вот в газетных книгах врут.
— В каких газетных?
— Которые примерно из газетов печатают.
— Не понимаю, объясни!
— Сейчас. Об Чуркине: сперва в газетах писали, потом из этого в книгу напечатали, и все вранье: там пишут убивства да убивства, а Вася Чуркин отродясь никого не убивал, потому он был человек не такой, чтобы убить… Это они зря пишут. Вот другой его брат, Степка, по прозвищу Михалкин, который теперь в Московском остроге сидит, — тот хуже! А Вася что!.. Вася добрый, царство ему небесное!
— Разве он умер? А пишут жив.
— Два, а то и три года как умер в бегах; да вот жена в Запокорье, спросите — она там живет, теперь одна; или в Барскую заедешь, там отец Васи, Василий Ефимович, живет, они скажут.
Сзади нас послышался ямской колокольчик…
— Надо так полагать становой или Балашев катит… — обратился ко мне ямщик.
— Кто это Балашев?
— Фабрикант здешний, богатеющий фабрикант… У него и Чуркин рабочим был… Все Гуслицы у Балашева работают, ничего, хозяин хороший, жить можно… — Колокольчик загремел ближе, и, наконец, из-за деревьев показалась пара, запряженная в маленький тарантасик, в котором сидели два мужика, одетые в новые черные чуйки и такие же картузы. Оба седока и ямщик были сильно навеселе и быстро, галопом, промчались мимо нас.
