договаривающаяся сторона будет соблюдать нейтралитет в продолжение всего конфликта».
В ст. 3 указывалось, что ни одна из договаривающихся сторон не будет примыкать к коалиции третьих держав с целью подвергнуть экономическому или финансовому бойкоту другую договаривающуюся сторону.
В ст. 4 говорилось о правовом характере договора. Он был заключен сроком на пять лет[249].
Подписание договора (его подписали Г. Штреземан и Н. Н. Крестинский) сопровождалось обменом нотами, которые являлись составной частью договора. В нотах говорилось, что принадлежность Германии к Лиге Наций не может быть препятствием к дружественному развитию отношений между Германией и СССР. Германская сторона заявляла, что вопрос о применении санкций против СССР мог бы встать лишь в том случае, если бы СССР начал наступательную войну против третьей державы. Определение того, является ли СССР нападающей стороной, в Лиге Наций могло быть произведено лишь с согласия Германии.
«Необоснованное обвинение не будет обязывать Германию участвовать в мероприятиях, предпринятых по ст. 16».
Таким образом, подписанием Берлинского договора после Локарно была как бы подтверждена Преемственность Рапалльского договора. Берлинский договор представлял собой единое целое с Московским договором от 12 октября 1925 г. и создавал дальнейшие предпосылки для расширения двустороннего сотрудничества.
27 апреля 1926 г. на завтраке, устроенном Штреземаном по случаю подписания Берлинского договора, Крестинский в беседе с канцлером Лютером вновь затронул вопрос о военных заказах Германии в СССР. Сославшись на интенсивную работу по подготовке Берлинского договора, не дававшую возможности заняться военными вопросами, советский полпред прямо сказал, что для СССР очень важно знать позицию Германии. Если она не примет советскую оферту, то правительству СССР придется уменьшить размах своих планов, ждать долго оно не намерено. Он сослался на необходимость реконструкции завода по производству тяжелой артиллерии в Царицыне (Сталинград), построенном с помощью французов во время войны 1914–1918 гг.[250]
10 июля 1926 г. после продолжительных — с 1924 г. — переговоров «Дейче Банк» предоставил СССР долгосрочный кредит в размере 300 млн. марок с 60-процентной государственной гарантией, рассматривавшейся в банковских кругах Германии, как писал член коллегии НКИД СССР Стомоняков в своем письме от 2 февраля 1926 г., адресованном Сталину (ЦК), Рыкову (СНК), Дзержинскому (ВСНХ), Шейнману (Госбанк), Фрумкину (НКВ и ВТ), Литвинову (НКИД), в качестве основы кредитных отношений с СССР. Договоренность о кредите была оформлена в виде обмена письмами между «Дойче Банк» и торгпредством. Кредит был предоставлен под 9,4 % годовых сроком на шесть лет. Большая часть кредита была использована для закупок машин и оборудования для промышленности, в том числе для военпрома. Относительно использования Советским Союзом этого кредита Дирксен записал 3 апреля 1926 г., что германское правительство предоставит деньги Советскому Союзу на строительство заводов по производству «тракторов», моторов и оптических инструментов. Под «тракторами» имелись в виду танки. Внешне эта «акция» впишется в рамки 300-миллионного кредита.
«То, что русские будут изготавливать на этих заводах еще что-то, в конце концов их дело»[251].
Глава 13
«Гранатная афера»
Атмосфера вокруг советско-германского военного сотрудничества постепенно ухудшалась. Претензии германского посла на единоличное представительство и ответственность за всю полноту германо- советского диалога, позволившего Германии начать «возвращение в Европу», неудачная деятельность ГЕФУ, проведение военным министерством Германии самостоятельной русской политики с самонадеянными заявлениями представителей райхсвера официальным советским представителям, с одной стороны, утечка информации, происходившая с советской стороны в результате различных инцидентов («дело Скоблевского, «дело Петрова», «случай с Семашко», «случай с Климом»); довольно прозрачные намеки советских представителей на возможность в случае нежелания Германии вместе создавать советскую военную промышленность обратиться к заклятому врагу Германии — Франции, с другой; наконец, деятельность разведок Англии, Франции, Польши, практически с самого начала наблюдавших за развитием советско-германских «военно-технических контактов» и по мере возможности прилагавших усилия к его срыву[252], с третьей, неуклонно вели к «взрыву бомбы».
Летом 1926 г. тема «тяжкой компрометации Германии» неожиданно замаячила перед германскими политиками в связи с «делом Скоблевского». Советская сторона в связи с подписанием Берлинского политического договора через Литвинова предложила 7 мая 1926 г. окончательно устранить из советско- германских отношений все «препятствующие им политические инциденты», имея в виду помиловать и произвести обмен всех арестованных и осужденных лиц. К тому времени в Германии помимо Скоблевского были осуждены к четырем годам каторги еще трое человек (некто Р. Озоль и супруги Г. и В. Лоссин, все — немцы и все — за передачу Советскому Союзу военных секретов). В СССР были осуждены 14 немецких подданных: студенты К. Киндерман и Т. Вольшт (по делу с ними проходил еще один эстонец, от которого в ходе процесса судебные органы добились признания выдвинутого против него обвинения); консульские агенты в Батуми, Поти и Баку К. Корнельсен, супруги А. и К. Шмитц, К. и М. Фогелей, торговец Т. Экк, обвиненные в экономическом военном шпионаже в декабре 1925 г.; Анна Аух, сосланная весной 1924 г. в Сибирь за укрывательство белогвардейского офицера; трое торговцев в Ленинграде Л. Байер, Арндт, Г. Мюллер — по обвинению в подкупе; а также представитель «Юнкерса» в Москве Шолль, обвиненный (и признавшийся) в подкупе «высших чинов» советского воздушного флота. Четырем из них грозила смерть, остальным — пожизненное либо длительное лишение свободы[253] .
Берлин согласился с подобным обменом и 22 мая 1926 г. об этом был проинформирован посол Брокдорф-Ранцау. Было сделано соответствующее сообщение советскому полпредству в Берлине[254]. Однако германский МИД справедливо опасался, что военное министерство воспротивится такому шагу. С другой стороны, МИД полагал, что если обмен не будет произведен, то тогда приговоры в процессах над арестованными в СССР немцами будут весьма жестокими. В свою очередь это привело бы к тому, что «политическое значение Берлинского договора было бы утрачено и, ввиду известного единства политики и экономики в России, не замедлили бы сказаться и экономические последствия». Мало того, в связи с делом Шолля, реальной стала бы угроза компрометации и данное дело могло бы вылиться в международный скандал, поскольку советское правительство, как опасались в Берлине, не смогло бы сохранить контроль над процессом, который, в конечном счете, был бы использован компартией в идеологических целях. Вот тогда и всплыли бы связи «Юнкерса» и стоявшего за его спиной военного министерства с «Красным воздушным флотом». После этого публичное обсуждение этих вопросов без труда перешло бы и на прочие военные связи Германии с СССР[255].
В связи с этим 12 июля 1926 г. Дирксен составил краткий, но весьма емкий и красноречивый документ:
«Компрометирующий материал.
1. 200 тыс. снарядов складированы в Ленинграде, будут транспортированы в Германию (нарушение Версальского договора).
