– Что тебе надо взять с собой, Лэм? – спросил Клейншмидт.
– Зубную щетку, расческу...
– Ладно. Я тут побуду за камердинера.
Я почистил зубы, умылся, причесался и протянул в полуоткрывшуюся дверь руку за рубашкой. Клейншмидт держал ее в своих руках и пристально разглядывал.
Я положил расческу, зубную щетку и зубную пасту обратно в саквояж. Клейншмидт схватился за ручку своей громадной лапищей.
– Я и сам в состоянии его понести, лейтенант, – сказал я.
– Ничего, ничего, пусть побудет у меня.
Подошел проводник.
– Всего через несколько минут прибудем в Барстоу, сэр. Мы остановимся там на секунду-другую. Будьте готовы тотчас спрыгнуть.
Клейншмидт кивнул.
Я курил сигарету.
– Что, собственно, происходит? – поинтересовался я у Клейншмидта.
– Извини, Лэм. Сейчас я ничего не скажу.
– По твоей манере действовать можно подумать, что ты расследуешь дело об убийстве.
Откусить бы себе язык! Выражение лица полицейского гиганта подсказало мне, что я совершил промах.
– Откуда тебе известно, Лэм, что совершено убийство? – громче, чем говорят ночью, спросил страж порядка.
– А что, было убийство?
– Это ты сказал, не я.
– Мы же не идиоты, лейтенант. Я сказал, что ты дергаешься, будто совершено убийство.
– Не совсем точно повторяешь то, что ты сказал.
– Черта с два, лейтенант!
– Сам ведь знаешь, что неточно.
– Сам я знаю, что точно. Такое есть выражение просто-напросто. А ты напрасно дергаешься, нет у тебя никаких причин скрывать от меня, если оно и произошло...
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, пока будем добираться до Лас-Вегаса.
Поезд замедлил ход. Мы прошли через коридор в тамбур. Проводник стоял у выхода, держа ладонь на рычаге подъемной ступеньки. Когда поезд остановился, он поднял рычаг и рывком открыл дверь; спрыгнул со ступенек и замер, уставившись на нас. В рассветном сумраке блестели белки его глаз.
Жалящий воздух пустыни проник в ноздри, вызвал щекотку. Даже в кондиционированном вагоне нельзя избавиться от влажных испарений, выдыхаемых спящими. А холодный сухой воздух снаружи, чистый и острый, вычистил мои легкие со скоростью кинжального удара.
Я протянул проводнику четвертак. Он хотел было взять, но потом отдернул руку и сказал:
– Нет, сэр. Все в порядке, сэр. Я не хочу накликать беду. С добрым утром, сэр!
Я вернул четвертак на прежнее место – в свой карман.
Клейншмидт хохотнул.
Я посмотрел по ходу поезда вперед. Дул ветер. Пар от локомотива относило назад, тут же разрывая в клочья. Клейншмидт шагал впереди с моим саквояжем; он уж точно знал, куда направляется. Маленькое здание станции осталось позади; я взглянул на небо: звезды спокойно себе мерцали, густо утыкав темное полотно, – немигающие, сверкающие, острые белые точки. Так уж в этой пустыне: жара сменяется леденящим холодом.
– Пальто в саквояже? – спросил Клейншмидт.
– Нет. Нет как такового.
– Ладно, в машине будет тепло.
А вон и вправду – припаркованная машина. Из нее выскочил какой-то мужчина, распахнул дверь задней кабины.
Клейншмидт позаботился, чтобы я влез первым, закинул за спину саквояж, пристроился рядом.
– Поехали, – сказал он водителю.
Мы плавно развернулись от железной дороги к автостраде, пересекли мост. Внутри машины было тепло, но ощущалось холодное присутствие звезд; по обеим сторонам от нас, спереди и сзади простиралась пустыня, усиливая ощущение холодной ничтожности.
Я сказал Клейншмидту:
– Прекрасная погода, не правда ли?
– Еще бы.
– В чем дело? Меня обвиняют в каком-то преступлении?
– Ты просто возвращаешься, Лэм, вот и все.
– Если меня ни в чем не обвиняют, у тебя нет никакого права снимать меня с поезда и везти обратно.
– Может быть, оно и так. Но шеф велел мне привезти тебя, и ты вернешься.
– Откуда машина?
– Взял напрокат по дороге. А вон там у меня – самолет.
Похищение, что и говорить, подготовлено и проведено по всем правилам.
– Как бы там ни было, лейтенант, я рад, что мы друзья. А то ведь ты мог бы обидеться и ничего мне не рассказать.
Он рассмеялся. Водитель полуобернулся, потом снова глаза его уставились на дорогу.
Машина взревела, проделала серию скачков по неважной дороге с такой скоростью, что я мог всем телом почувствовать, как трудно живется всем ее пружинам.
Я пристроился в углу и погрузился в размышления. Клейншмидт откусил кончик сигары и закурил. Было тихо. Если не считать свиста холодного ветра да урчания мотора. Несколько раз мы пересекали песчаные барханы, длинные белые щупальца пустыни, принесенные ветром.
Мы были в пути уже около получаса, когда взошла бледная, изрытая оспинами кратеров старая луна, а спустя несколько минут машина замедлила ход.
Квадрат разноцветных огней обозначал периметр летного поля. Водитель сбавил скорость, фарой поискал поворот, нашел его и подъехал к квадрату. Сразу же я услышал рев авиационного двигателя и увидел огоньки, зажегшиеся на самолете.
Клейншмидт сказал водителю:
– Мне нужна расписка, чтобы я мог подтвердить свои расходы.
Водитель взял деньги, выписал квитанцию. Клейншмидт схватил мой саквояж, и мы вышли на холод.
Винт самолета монотонно вращался. Крупный песок хрустел под нашими ногами...
– Меня вышвырнут со службы, если узнают, что я хоть что-то тебе рассказал. Предполагается, что ты вступишь в кабинет шефа, не имея ни малейшего понятия о том, что происходит вокруг и что произойдет с тобой, – буркнул сквозь зубы Клейншмидт.
– Что за строгости! – воскликнул я.
Клейншмидт измерил взглядом расстояние от нас до самолета, замедлил шаг, чтобы не подойти слишком быстро.
– В какое время ты оставил Берту Кул в отеле «Сал-Сагев»? – спросил он.
– Точно не скажу. Но было немногим более восьми.
– Куда ты направился?
– Вниз, в свой номер.
– Что ты там делал?
– Собирался.
– Ты не стал выписываться из отеля?
– Нет. Я оставил это для Берты. Они бы все равно приписали мне еще сутки за номер, а Берта у нас казначей. Она знала, что я уезжаю.
