Заслуженный выговор сыновьям за проезд через Москву, не явившись к Вам, застал здесь одного немирного. Николай, месяц тому уехал на Кавказ, а не мирной оставляет меня сегодня, на днях туда же и кабардинец, подавший в перевод в Северский драгунский полк для сослужения с братом; останусь один с женскою частию семейства. Конечно, мои драгуны, как и весь этот полк, не мальлакстские драгуны, dragons jour boire, но если это радует отца, то вместе возбуждает за них, бедовых, и опасения. Надо видеть их даже дома; Михаил недавно один, без собак, убил матерого волка, добив его прикладом; немирной сумел под Петербургом, близ Охты наткнуться на разбойника, спасти проезжавшего и связанного доставить в полицию. На каких лошадях они у меня ездят, и с каких круч они скачут на них, страшно смотреть! хоть и сам я был не совсем острожный ездок.
Сыновья спешат к предстоящей экспедиции, кажется для покорения покорившихся абадзехов. Странно мне при первом известии показалось, что бы это сильное племя, так себе, jour le roi de Prusfe, из платонической нежности к г‹енера›лу Филипсону, стало его умолять принять их в свои объятия, не прибегая к привычному для них пороху, а сколько из этого было шуму, и не одного шуму!
Что вам сказать о себе? Отрешенный, без сожаления о том, от служебной деятельности на всех ея путях, я отказался от всякой другой и совершенно уединился в свой домашний быт. Соседи, некоторые из них приятные, навещают меня, или вернее сказать, мое семейство и прощают, быть может не без осуждения, что сам я не отдаю никому визита. Вы, конечно, угадываете, что сельское хозяйство занимает меня не настолько, а преимущественно в отношении крестьян, сколько это возможно, гораздо прежде преднамеренных и ожидаемых преобразований. Но мысль не всегда обращается к такой тесной раме, она уносится иногда на простор, в даль прошедшего, скользит по загадочному настоящему, и смириться пред непроницаемостью всем общаго будущего.21-го февраля. Первые два тома истории 1812-го года Г. Богдановича, хотя выражают личные свойства автора, его добросовестность, умеренность и правдивость, не отнимут, кажется, у будущего историка этой эпохи возможность, пользуясь его же материалами и новыми, которые вероятно отыщутся и явятся, написать новую историю, более откровенную, строгую и полную. Ожидаю третью часть, едва ли не труднейшую, как, еще более обильную, ошибками, личностями и промахами. – Два дела под Тарутиным описаны в первых двух особенно неудовлетворительно: Первое 22-го сентября, важное как положившее предел наступательным действиям неприятеля, и порядком, с которым были встречены и отражены обходные движения Себастьяни на правый наш фланг. Вы обедали у Милорадовича, когда Калужские депутаты пришли благодарить его, и не без удивления слышали не только приличный, но и связный его ответ, чем речь его, обыкновенно, не отличалась. Второе, la'd?route du matin, как называли дело 8-го октября французы, остается очень темно и невразумительно. Описав не ясно ошибочное направление разных частей войск нашего правого фланга и последствия от того, автор вовсе умалчивает о происходившем на левом фланге, назначение которого наступлением с фронта удерживать Мюрата, чтоб дать время обойти и отрезать с его левого, было остановлено непостижимым отозванием Милорадовича в самом начале дела, в Главную квартиру, от чего войска остались без начальника. Между тем пехотная колонна поляков, выступившая из д. Гремячево, первым движением авангарда была отрезана и спешила, далеко сзади нашей кавалерии, по большой дороге присоединиться к своим. Заметив это, я поскакал к Ил. Вас. Васильчикову, тогда начальнику кавалерии авангарда и донес ему об этом. Вместо распоряжения он пренебрежительно ответил мне, что здесь кажется, все командуют, на что я возразил ему: нет, генерал, здесь, кажется, никто не командует, и поскакал к отступающей колонне. Никто ее не преследовал, пока явилась Донская батарея, смело подъехавшая без прикрытия к самой дороге и осыпавшая поляков картечью, без большого, однако, вреда, по причине самой близости и глубины дороги. Достигши леска, поляки в рассыпную бросились туда, и спаслись в глазах нашей неподвижной кавалерии. Я видел отчаяние Г. Бенигсена отхода всего дела и когда он, подъехав, спросил где Милорадович, на которого он особенно надеялся, отвечал ему, что он отозван, отчего и наступление остановилось. А этот день мог быть далеко решительнее и честнее. Возражение странное, но, полагаю, справедливое. Многое для меня и теперь осталось непонятным.
В заключении скажу, однако, что труд Г. Богдановича нахожу очень заслуживающим уважения.
Грустно мне будет, когда и последний мой сын Михаил на днях меня оставит, привыкши в продолжение прошедших двух лет видеть около себя то всех вместе, то Мосоловых, то одного или двоих из них.
Оканчивая это длинное письмо, мимоходом замечу, что печать на вашем конверте, вовсе не была похожа на Вашу обыкновенную, всегда опрятную и щеголеватую. Это, вероятно, будет и с моею, хотя употреблю отличный сургуч и старание чисто запечатать. Видно долго теще, не смотря на благонамеренность свыше, мы не выберемся из глубокой и грязной колеи, в которую издавна завязли.
Еще одно: если Вы заметили, что я пишу Ваше имя без предшествующего эпитета, то это потому, что наш язык хотя молод и еще на наковальне, но по ложному и неразборчивому расточению лучших слов, назначенных для выражения глубоких и истинных чувств, они так уже избиты и опошлены, что предпочитаю называть просто Ваше имя и отчество, до того, впрочем, знакомое всем и значительное, что без прибавления даже Вашей фамилии, всякой понимает о ком говорят, и что подразумевают. Это никто ни дать, ни отнять не может. Не знаю у нас никого из живых, кто разделял бы с Вами это преимущество.
Всей душой Ваш П. Граббе.
P. S. Мой адрес теперь в Ромны Полтавской губернии, а не в Прилуки, как было прежде.
Словарь исторических имен
