военного фигляра вывести на чистую воду, иначе надобно было бы допустить много важного и неисправимого вреда. Говоря языком картежных игроков, он играет на свои, и вовсе не думает ни о чем другом.
Юношу вашего ожидаю.
Душой преданный П. Граббе
3
‹15 марта 1841 г. Письмо П. Х.Граббе к А. П. Ермолову.[32]
(зачеркнуто: В письме Вашем от 17-го февраля)
Кн. Эристов доставил на прошлой неделе нашего доверенного с письмом Вашим от 17-го пр. ме‹ся›ца. В этом письме Вы упоминаете о Г. Бибикове с которым Вы за три дни пред тем (отправили – зачеркнуто) писали ко мне; в ожидании его я замедлил ответом на последнее, не имея сведения получены ли два письма посланные к Вам, одно по почте, другое с Г‹осподином› Лермантовым отправленные (зачеркнуто: эти сведения я надеялся найти в). Но ни Г‹осподина› Бибикова, ни этого сведения еще покуда нет. Далее откладывать ответа не смею и не могу. Горский здоров, (зачеркнуто: при) в деле у своего воспитателя А. Ф. Реброва, который хлопочет о его обмундировке. Оно определенно сходно с вашим желанием в Тенгинский полк и в нынешнем году будет употреблен в Отряде на Лабе. Все Ваши приказания на его счет будут исполнены. Вам, конечно, известно из письма Реброва, что он избран в област‹ные› предводители и теперь со мной в Ставрополе. Мне хотелось бы употребить на пользу края еще свежий ум и опытов этого полезного человека.
Что сказать о себе? Я ожидаю уже не ежемесячно, а ежечасно родов моей жены. А там близок срок на продолжительную экспедицию. Экспедицию в Чечню для окончательного, с Божией помощью, покорения плоскости. В прошлом году утверждена укреплениями Лабинская линия, в нынешнем приступим к водворению станицами. Казаков, почти все (из) охотников. – На береговой линии после смут позапрошлой зимы совершенное спокойствие. Везде строгое хозяйство делами и людьми допускающее, возможно и батальоны последствиями еще не окуплены. Г. Л. Раевский оставил свое место вместе с истощением его важности. Он замещен человеком честным и добросовестным, но также мечтателем. Разница та, что один обманывал, а другой может обманываться. Впрочем, последствия иногда бывают одинаково те же.
4
G.
Два дня тому, достойнейший Алексей Петрович, получил я Ваше письмо от 24-го марта и 400 рубл. асс. для молодого Горского. Он уже обмундирован и отправлен к г‹енера›лу Зассу на Лабу. Все Ваши приказания на его счет с точностию исполнены.
Не смейтесь, благодетель моих лучших лет, над действиями моими в здешнем крае. Кому лучше Вас известно, по каким причинам целый ряд поражений этого неприятеля может еще не вести к окончательному покорению. Что вместе с тем нужны работы по обширному плану, исполнение которого требует времени и терпения. Добрую волю имею и это вековое дело, надеюсь и на мою долю несколько подвинуть, если здоровье не изменит и неприятности не выгонят.
В эту минуту положение мое тягостно. Жена после родов вот уже три недели почти в отчаянном положении. Между тем я должен отправиться в экспедицию, оставить жену в этом положении, восемь человек детей и весь дом без всякого родственного надзора. Богу известно чем это кончится! Сохраните мне Вашу необходимую для меня приязнь и верьте постоянной преданности Вашего
Граббе.
5
I.
Отправляясь завтра в Амир-аджи-Юрт и далее, чтобы приступить к военным действиям, я почувствовал неодолимую потребность напомнить Вам о себе мой незабвенный Алексей Петрович. К тому же я обязан дать Вам отчет в возложенном на меня Вами поручении. Я просил флиг‹ель› адъют‹анта› Траскина отправить к Вам с возможною заботлитвостью двух лошадей из которых одна от меня, другая от Мусы Хасаева. Эта еще здесь и на днях отправится в Ставрополь. Лошади кажется хорошие и доброезжие. В продолжение лета они к Вам дойдут в Москву. А. Ф. Ребров обещал лошадь для Петра Николаевича, которая будет вместе с вашими доставлена.
Мое семейство поедет на все время моего отсутствия в Одессу, так что ставропольский мой дом на несколько месяцев опустеет.
Я все здоров и все по-прежнему к Вам неизменно привязан и душою предан.
Павел Граббе
6
К.
Трудно и неловко после многолетнего молчания приняться за первое письмо. Но не могу и не хочу долее молчать, чтобы за неудовольствием не последовало и совершенное забвение, что быть может уже и случилось. Но в нашем взаимном отношении, Вашем – благодетеля, начальника редкого, потом могу ли сказать, почти друга, в моем – Вами в нежной молодости взысканного благодеяниями, ободрением, примером столь высокого образца, самым лестным сближением, тогда отеческим, потом дружеским. Для Вас это молчание незаметно и если вами замечено, то это новое доказательство Вашего снисхождения, для меня же оно тяготит меня как упрек, тяжело выговорить, почти как упрек в неблагодарности и неразумии, ибо кто может не дорожить перепиской с Ермоловым? Если сердитесь, то Вы сами строже этого ничего не выдумаете, но Вы уже не сердитесь – я знаю в Вашей душе уголок, мало кому известный, Вами тщательно от света скрываемый, в котором таится сокровище, всегда готовое доброты и нежного снисхождения для немногих, между которыми я занимал одно из первых мест в свое время. – Так ли Алексей Петрович? А это просто была лень, общая знакомая.
Но о чем может писать к Вам добровольный отшельник, зарывшийся в деревни в Малороссии, занятый почти исключительно обязанностями отца большого семейства, важными и утешительными для него, но без занимательности для всякого другого. Впрочем, счастье Ваше, что я пишу к Вам зимой, иначе не миновать бы Вам идиллического описания красивого местоположения, приятного моего приюта, теплого неба Малороссии, полного счастия, которое я почти догонял на этот раз верхом, в ежедневных скачках с моими старшими мальчиками чрез поля и долы. Все это продолжалось до самого декабря, и прекратилось внезапным нашествием зимы со всем ее причетом.
Мы остаемся и зиму в деревне, да и вообще не располагаем, я мог бы сказать, и не можем ее оставить без новых каких либо обстоятельств. Призыв на действительную службу нашел бы меня совершенно здоровым и столько же готовым, но чем я долее здесь остаюсь, тем менее он становится вероятным, ибо продолжительное отсутствие мое без сомнения толкуют не в мою пользу, если вообще не вовсе меня забыли. Но я не имею средств для поездок в Петербург, чтобы освежать себя в памяти, тем менее могу прожить там, даже в каком бы то ни было городе. Спешу прибавить, что в этом не могу обвинять никого кроме себя, ибо содержания мною получаемого при собственных, хотя небольших средствах, было бы достаточно везде, если бы я не был окружен большим семейством, восемь человек детей, с учителями и гувернанткой. Но во время болезни моей жены, пятеро уже были определены в казенные заведения самым милостивым образом и сходно с моим желанием. Остальных также готова была взять на свое попечение великодушная Императрица, а жену для излечения отправить с доктором за границу. Но, по ея выздоровлении, для сохранения детям матери, вовсе не постигающей возможности разлуки с ними, я собрал их опять всех около себя. От того только мне иногда трудно, но, зато, сколько утешения и отрады! Привычка к занятиям приятно наполняет все остальное от семейства время.
Вот Вам Алексей Петрович, кажется довольно полный отчет в моем положении, которого выгодные и слабые стороны Вы проникните одним взглядом. Покуда небо хранит здоровье в моей детской колонии как
