20
Почтенный Павел Христофорович.
Прежде сего, по большой части, я ходатайствовал за кого пред Тобою. Это бывало по просьбе родственников тех лиц, теперь прошу Тебя за барона Розена, который будет служить под твоим начальством. За него прошу я убедительнейше и по собственному побуждению, зная его с самых юных лет как отличного молодого человека. Заставь его пересказать случившееся с ним и увидешь, что он был жертва гнусных подлостей генер‹ал› лейтен‹анта› Иловайского, сумасшедшего, живущего в отставке. Дай ему случай служить полезным образом, что думаю можно делать и, не будучи командиром батальона. У тебя столько мест, поручений и прочая.
Два уже месяца безвыездно живу я в деревне, и потому, не видевши никого, не знаю я ничего точного о тебе. По слухам московским экспедиция твоя кончена, но что осенью и зимою будет продолжительнейшая и более решительная. Говорят, что ты проник в горы, где изумились, увидев войска, ибо дотоле почитались они недоступными, что хотя и понесли войска потери, но что горцы в чрезвычайном ужасе и оттого можно ожидать важных последствий.
Военный Министр, проезжал в Москве, был не более суток, мне сказывали, что он никого не принимал, отобедал у здешнего начальника и дал заметить большую скромность.
Прощай, будь здоров, желаю тебе всех успехов и уверен, что превозможил трудности и препятствия.
Душевно преданный Ермолов.
21
По прежнему письму твоему, любезный друг Павел Христофорович, ожидал я, что ты поедешь в СПбург для определения сына в службу и потому не писал тебе, а для чего ты молчал, знаю только, что мне очень жаль было. Слышал, наконец, что ты в Петербурге, и, признаюсь, досадовал, что не имею ни строки. Но вчера адъютант Мих. Павловича сын Гербела, сказывал, что он не видал тебя в день именин Великого Князя, и я заключил, что ты в деревне.
Давно порывался я писать тебе auresque memo de faire des iommerages давно в столе у меня выписка из Головина о военных действиях его на Кавказе. Скажу вкратце, что по скромности его, сочинение могло бы быть описанием подвигов Александра Великого. Автор не ищет бросить выгодный свет на дела твои и даже проскальзывает злоба, которую для собственной его пользы не мешало бы выказывать скромнее. Если кто не знает души его, он ознакамливает с нею весьма удачно. Он не оскорбил бы тебя, говоря о случаях в которых не достиг ты полного успеха, когда ты сам не скрываешь их, но можно ли не сказать о молодецкой предприимчивости молодого человек‹а› и, вопреки истины, не связно, грубо выставить недостаток соображений. Словом Головин настолько добивается в знаменитые полководцы, едва ли находя себе подобного. Он подарил экземпляр своего сочинения, напечатал его без цензуры, издание прекрасное и я знаю, раздарил его и даже важнейшим лицам. Может быть одному ему дана способность не подпадать цензуре, или можно будет морочить каждого, а возражения без Даниловского не напечатают. В мае нынешнего года бывши и здесь сказывал он мне, будто ты, видевшись с его сыном, говорил ему о сожалении твоем, что раздор между Вами прервал отношения твои к человеку достойного особенного уважения и что ты признавал себя не правым. Не верю я великому писателю.
Ты, любезный Павел Христофорович, по характеру своему, мне известному, свыше клеветы и оскорбления направленных низким образом, а потому совершенно уверен, что не трусясь примешь против тебя написанные гадости.
Здесь присоединяю выписку тех мест, где упоминается о тебе. Может быть много пустого и недостойного внимания, ибо на разборчивость переписчика не совсем полагаюсь, а сам заниматься этим я не успел. Прочитай и употреби! Жаль мне, что не получу ответа твоего на письмо, и ты, конечно, угадываешь причину, по коей воспрещаю тебе всякое сношение со мною даже на целый год.
Я уволен на год за границу и вскоре располагаю выехать, что давно бы уже сделал, если бы не был задержан обстоятельствами, но конечно бы не сделал, не простившись с тобой, любезнейший друг. Ты не без удовольствия узнаешь, что меня нее прогоняет болезнь, а еду собственно, прогуляться в последний раз, ибо, имея 70 лет, смешно было бы обещать себе повторения. Еду стряхнуть на чужой земле ржавчину двадцатилетней праздности бездействия. Освежу воспоминания лучшего времени, которые одне (могут) могут делать сносною бесполезненную старость. Ты поймешь мое сожаление, что я не видел тебя пред моим отъездом. С всяким из прежних воспоминаний неразлучная длинная фигура любезного Граббе, еще юного, которого угадывал я предназначения.
Итак, прощай, сохрани мне твое расположение, которое ценить могут многие, а я даже прощать самый эгоизм. Ты ко мне уже не пиши, а я, если преодолею леность, несколько строк еще напишу тебе, собственно о себе и, к удивлению твоему любопытных. Желаю тебе всего, что могу для лучшего из друзей верный Ермолов
22
Праздные и пустые люди бывают иногда не бесполезны. От одного из таковых узнал я, что ты, любезнейший Граббе, в Петербурге и я не меняя ничего в письме готовом отправиться в Прилуки, переменяю только его направление. Тебя видели 17 числа вместе с молодецким весьма человеком не военного состояния, из чего заключил я, что это сын твой определенный на службу. Снесись с прежним расположением твоим ко мне, и оно укажет тебе виновного в том, что неизвестно мне где ты находишься.
Я не посылаю тебе выписок из знаменитого сочинения Головина, предполагая, что ты видел, конечно, целое и вполне удовлетворен им. Из выписок ты ничего не узнал бы о его подвигах. Не думай, однако же, что я завидовал тебе, я также имею своего историографа, известного по сочинению единственному в своем роде. Профессор Спетербургского университета Устрялов вмакал меня в Историю и, конечно, не заимствовал красок у Головина. Я должен бы написать ему письмо, в котором, вежливым образом назвал ошибкою то, что справедливее именовать наглою ложью. Может быть, это напоминать будет в последствии, что не должно чернить людей по произволу, и что вместо снисходительного моего пера, явится перо карающее.
В первых числах декабря я пускаюсь за границу, где с первого шагу все лучше той гнусной дороги, по которой отправляюсь. Ты ко мне не успеешь уже отвечать, хотя, впрочем, досадно будет тебе, не искать случая опровергнуть сделанного мною упрека за совершенное забвение обо мне.
Прощай, будь благополучен вполне.
Ермолов
23
На первое письмо твое, почтенный Павел Христофорович, не отвечал я потому, что содержание его относилось до Головина, а раз говоривши о нем, я поступаю как с канцелярскою чисткою и дело зачислив решенным, обращаю в Архив. Почти тож, что передаю забвению.
Любезный Граббе мой, которого знал я в первом цвете юности, определяет сына на службу. Непостижимо быстро проходит время, и даже я сам, которого жизнь сопровождена и бывшими и продолжающимися приятностями, ни разу не упрекнул ему медленностию. Меня, большим числом годов уничтожил, приближает к концу, но ты бодрственно противостоишь ему! Ты в воображении моем являешься Оссиановской фигурой, презирающей бурю. Тебя опоясываю тучами, туманами, не на одном Кавказе рождая их!
Не утомит ожидание терпения моего. Начинает омрачаться горизонт и скоро услышим мы дыхание смерти. Некогда читывали мы это вместе! Могу я говорить вздор, но кто сказать может
