Тарменар сказал:
– Приказ.
Встал и отошел – наверное, чтобы больше не слышать вопросов.
Ждать пришлось еще не менее часа, пока не послышался звук работающего мотора. Звук многократно отражался от деревьев, и трудно было определить, с какой именно стороны приближается транспорт.
– Готовность! – негромко скомандовал старший команды своим солдатам, и они сразу же залегли, укрываясь за деревьями, изготовив оружие к бою.
Старший вернулся к костру:
– Подъем. За деревья. Лежать до команды.
Четверо нехотя поднялись, протирая глаза.
– К чему? – поинтересовался Уве-Йорген. – Есть угроза? Ребята, берем оружие.
– Отставить! – хмуро приказал старший. – Оружие – нельзя.
– А вы почему?..
– Так полагается.
– Приляжем, – сказал Питек. – Хотя я, конечно, предпочел бы более теплую компанию. Разогнали всех красавиц, черти.
– Тише, – остановил его Рыцарь. – Слушать всем. Слышите?
– Тихо, – ответил за троих Гибкая Рука.
– Машины остановились. Наверное, не могут пройти. Если…
Он не закончил – тишину нарушили хлопки. Вроде негромких аплодисментов. Один. Два. Три. Но донеслись они вовсе не оттуда, откуда можно было ждать появления машин. Хлопнуло наверху. Над головами. Ниже лесных макушек.
Рыцарь, как и все остальные, невольно поднял глаза к густозвездному небу над поляной. Но первым увидел опасность не он.
– Облако! – негромко предупредил индеец.
Звезды и в самом деле мутнели, расплывались. Небо меркло.
– Газ! – это был уже Рыцарь. – Принять меры…
Спохватились поздно: уже вдохнули. Голова пошла кругом. Отказался подчиняться язык. Не осталось сил подняться. Сладко-сладко зевнулось…
Последее, что еще увидели глаза, пока тяжело не упали веки: солдаты на опушке. Черные Тарменары. Много. Приближались неспешно, с оружием в руках, палец – на спуске.
И тут же пришел сон. Глубокий, как в детстве после дня беготни. Мягкий. Светлый.
…Ты отдаешь ручку от себя. Послушная, как палец руки, машина наклоняет острый нос. Бомбардировщик противника в прицеле – медленный, громоздкий, как крылатая баржа. Servus, mein lieber! Большой палец сам вжимает гашетку. Und – auf wiedersehen…
Но два мчатся навстречу. Только что их не было – и вот они. Длинноклювые. Маленькие крылья – где-то в самом хвосте. Нет мерцающего диска, бешено крутящегося винта. И не видно трасс, прочерченных пулями для корректировки прицела. Но краткий взблеск пламени, струя дыма – и сейчас, сейчас ракета…
Даже во сне понимаешь: этого не может быть. Эти перехватчики – совсем из другой эпохи. Не из той, военной. Но из неимоверно затянувшегося после нее нового предвоенья.
Ничего, это ведь только сон… Ничего. Das ist garnichts. Der is janischt, как говорят берлинцы.
Или:
Он совсем крохотный, этот мальчик, младенец, лежащий на широких ладонях высокого рыжебородого человека. Наверное, ему страшно. Детям часто бывает страшно: они изначально знают, что мир жесток, но еще не умеют его жестокости противопоставлять свою. Но младенец не плачет, попискивает только. Может быть, инстинктивно ощущает: то, что произойдет с ним сейчас, избавит его от всей злобности мира, от необходимости защищаться от нее и причинять зло другим… А может быть, ему, голенькому, просто приятно сейчас на жарком солнце: ему не холодно…
Рыжебородый с младенцем становится над самым обрывом. И все, стоявшие позади, невольно приближаются короткими шажками, сами того не замечая. Разговоры падают до шепота, потом и вовсе стихают. Всех накрывает тишина, и писк ребенка в ней особенно слышен.
Бессмертные боги, но ведь это я лежу на жестких ладонях, и это меня сейчас – хилого, ненужного стране – меня, меня…
Громкий голос оглушает: бородатый что-то раздельно произносит. Я его не понимаю: еще не научился говорить. Затем – взрыв голосов у него за спиной. И среди них – ни одного, в котором послышалась бы жалость.
И тут же я взлетаю в воздух. Солнце на миг заставляет зажмуриться, исчезает, снова слепит – и снова его нет. Свистит ветер – сперва ласково, потом все резче и резче. Все слышнее голос моря внизу, все ближе. И – …
Нет, это был не я. Не я! Я не родился хилым, я отважный воин, стоял в одном строю с Леонидом, когда нас было лишь триста.
Но это только сон. Я понимаю, что это только сон. Ничего страшного. Ты никогда не боялся, не бойся и сейчас…
Или:
Глубокая расселина. И я лежу в ней. Двинуться не могу. Наверное, переломаны кости. Сырость и холод пробираются под кожу, и я чувствую, как медленно немеет все внутри. Что там внутри? На костях почти ничего уже не осталось. Трудно есть беззубыми деснами, но я привык бы. А что еще я смог бы? Ничего. Только есть, пить и оставлять свои кучки. Такие не нужны роду. Не нужны племени. Все правильно. Только зябко. Но скоро и это пройдет.
А я ведь прекрасный охотник, я – летающий по деревьям, я – обрушивающийся на добычу с вершины, я – без промаха и дальше всех мечущий копье. Хотя – это уже не сейчас. Это – раньше.
Что такое – сейчас? Что – раньше? Когда я оступился и сорвался в расселину, мои сородичи глядели сверху, лица их оставались неподвижными; наши лица оживают, лишь когда мы преследуем дичь или врага, или спорим между собой, или подминаем под себя женщин. Когда бросают старика, все остаются спокойными.
Я ведь не сам оступился: меня подтолкнули, а я не так уж уверенно держался на ногах.
Когда это было?
Что такое – «когда»?
Да ну, все это сон, я просто крепко сплю. Я охотник, я член лучшего во Вселенной звездного экипажа, я из племени Мастера.
Тьфу, это всего лишь сон…
Или:
Это странный человек: кожа его бледна, глаза круглы. Таких нет среди известных нам племен. И язык его, его слова незнакомы и непонятны.
Мы могли бы принять его в племя. Женщину, которая была с ним, мы уже приняли. Но женщины не проходят испытаний. А мужчине придется – чтобы доказать, что он настоящий мужчина, а не притворяется. Сейчас воины готовят испытание, и в круглых глазах я вижу страх. Мужчина не испытывает страха. А если испытывает, то не показывает его другим.
Неизвестно, откуда он с женщиной взялся. До нас и раньше доходили слухи, что где-то начали появляться такие. Очень далеко. На побережье. Мы же – маленькое племя и живем в лесах. Когда-то мы обитали там, где нет деревьев, но нас оттеснили. Потому что у нас мало воинов. Меньше, чем у других. И еще меньше – женщин. Значит, мало детей, и племя останется слабым. Наверное, скоро вымрет. И мы готовы принять к себе чужака, чтобы он стал одним из нас. Но нужно, чтобы он был мужчиной…
А этот? Он кричит, увидев свою кровь, хотя никто не хочет зарезать его насмерть. Кричит, когда выдирают клочья его спутанной бороды. Кричит, когда предлагают встать на горящие уголья…
Он не мужчина, и не нужен нам. Мы убьем его. Я. Потому что это я увидел и поймал их. И его женщина теперь – моя. У нее будут от меня дети. И мне достанется его скальп. У меня много скальпов, к ним прибавится еще один.
Я готов. Но почему он начинает вдруг уменьшаться, таять… И вот – как будто бы его и вовсе не
