салат, весело спросил:
— Ну, что вам нужно?
Гергей выступил вперед. Держа шляпу в руке, он заговорил по-турецки:
— Эфенди, мы итальянские певцы. Ночью рыбачили неподалеку от крепости. Видишь ли, господин, мы бедны, и вечерами нам приходится рыбачить. Но этой ночью мы поймали не только рыбу. Когда вытянули сеть, в ней что-то блеснуло. Посмотрели — а там прекрасная золотая тарелка…
— Что за чертовщина!
— Соблаговоли взглянуть. Видел ли ты что-нибудь прекраснее такого блюдечка?
Гергей сунул руку за пазуху и вытащил золотую тарелочку, на донышке которой были вычеканены женские фигуры — резвящиеся наяды.
— Машаллах![52] — пролепетал бей, вытаращив глаза от удовольствия.
— Мы и сами такой красоты никогда не видели, — продолжал Гергей. — Вот и подумали: что же нам делать с тарелочкой? Продавать станем — скажут: украли, и тогда беды не оберешься. А не продадим — так к чему золотая тарелка людям, когда им есть нечего!
Бей повертел тарелку, даже взвесил на руке.
— Это не золото, а позолоченное серебро.
— А такие произведения искусства всегда делают из серебра.
— Но почему вы именно мне ее принесли?
— Вот про это я и хотел рассказать, господин бей. Когда мы размышляли, что делать с тарелкой, нам пришло в голову, что здесь, в Семибашенном замке, заточен наш благодетель, один венгерский вельможа. В детстве мы вместе с младшим братом были у него рабами…
Бей с улыбкой рассматривал тарелку.
— И хорошо он с вами обходился?
— Учил нас и любил, словно родных детей. Вот мы и подумали: попросим-ка у тебя разрешения спеть ему песню.
— И ради этого принесли мне тарелку?
— Да.
Бей снова улыбнулся, глядя на тарелку, потом спрятал ее за пазуху.
— А вы хорошо поете? Дайте-ка я послушаю вас.
Пятеро итальянцев тут же встали в кружок, двое ударили по струнам лютни, и все вместе начали:
У девушек голоса звучали точно скрипки, у Гергея и Янчи — как флейты, у Мекчеи — словно виолончель.
Бей перестал жевать салат и весь обратился в слух.
— Ангелы вы или джинны? — спросил он.
Певцы вместо ответа завели веселую плясовую. Цыганка выскочила на середину и, потрясая бубном, завертелась, закружилась перед беем.
Бей встал.
— Смотрел бы я на вас три дня и три ночи, но завтра утром я должен отправиться в Венгрию. Поедемте со мной. Хотите — прямо отсюда поедем вместе, хотите — присоединяйтесь по дороге. Пока не покинете меня, всегда будете сыты, одеты и обуты. Денег вам дам. И при мне не будете знать никаких забот.
Итальянцы нерешительно переглянулись.
— Господин, — ответил Гергей, — мы должны друг с другом посоветоваться. А прежде ты разреши то, о чем мы тебя просили.
— Охотно. Но к кому же вы проситесь?
— К господину Балинту Тереку.
Бей развел руками.
— К Тереку? Это трудно. Он сейчас в стофунтовых.
— Что это такое — стофунтовые?
Бей досадливо махнул рукой.
— Он грубо обошелся с главным муфтием…
И все-таки бей выполнил просьбу итальянцев: поручил их одному солдату.
— Вынесите господина Балинта во двор. Итальянцы споют ему. Захочет он послушать или нет, вы все- таки вынесите.
Открылись ворота внутреннего двора крепости. Двор этот был чуть побольше Эржебетской площади в Пеште. По-прежнему сидели под платаном шахматисты, тут же Морэ скучал позади игроков да позевывали несколько хорватских и албанских господ. Они даже на шахматы не смотрели, но так как человек, подобно муравьям, гусям или овцам, не любит жить в одиночестве, они тоже сидели вместе со всеми.
Майлад устроился на походном стуле у решетчатой двери темницы — чтобы откликнуться, если господин Балинт скажет что-нибудь. Но за долгие годы заточения они уже обо всем переговорили, и больше им говорить было не о чем. Только иногда тот или другой спрашивал:
— О чем ты думаешь?
Итальянцев не пропустили в ворота, пока не доставили во двор господина Балинта. Его вывели из-за железной решетки. Чтобы он мог идти, двое солдат несли его кандалы. Выставили на середину двора топорный деревянный стул и подвели к нему Терека. Здесь старику дозволили присесть. Да он все равно не мог бы сдвинуться с места — кандалы были толщиной в руку.
Так он и сидел, не зная, зачем его посадили тут. Он был в летней холщовой одежде. Шапки на голове у него не было, густая грива седых волос отросла до плеч. Кандалы, по пятьдесят фунтов весом, оттягивали руки, и они бессильно повисли вдоль стула. Старческие, ослабевшие руки уже не могли поднять такой тяжести. Лицо у Терека стало землистым, как у человека, которого сняли с виселицы.
— Можете войти! — солдат подал знак певцам.
Они вошли в ворота. Встали в ряд шагах в пяти от Балинта Терека. Узник взирал на них равнодушно и устало: «Как попали сюда эти незнакомцы?»
Шахматисты прекратили игру. Что это? Какое великолепное развлечение: итальянские певцы в Семибашенном замке! Все встали за спиной Балинта Терека и ждали песен, а больше всего плясок девушек.
— Та, что помоложе, не итальянка, — высказал предположение персидский принц.
— Цыганку признаешь из сотни девушек, — ответил Майлад.
— А остальные — итальянцы.
Случайно все они были смугловаты. Мекчеи был самым плечистым, Гергей — самый стройным, Янчи — самым черноглазым. Эву выкрасили ореховым маслом. На голове у нее, как и у остальных, был красный фригийский колпак.
Итальянцы остановились как вкопанные.
— Да пойте же! — подбодрил их солдат.
Но певцы стояли бледные и растерянные. По лицу самого молодого покатились слезы. За ним заплакал и другой.
— Пойте, чертовы скоморохи! — понукал их нетерпеливый турок.
Но самый молодой из певцов покачнулся и рухнул к ногам закованного узника, обнял его ноги.
— Отец! Родимый мой!..
12
На расстоянии полета стрелы от Еди-кулы, позади армянской больницы, одиноко стоит захудалая корчма.
В давние времена, когда Константинополь еще назывался Византией, это был, вероятно, загородный дом, красивая мраморная вилла. Но, увы, время и землетрясения сокрушают даже мраморные плиты, обламывают алебастровые балюстрады террас и каменные цветы на наличниках окон, разрушают лестницы, а ветер заносит в трещины колонн семена сорных трав.
Вилла превратилась в кабачок. Навещали этот кабачок самые разношерстные посетители. Хозяин —
