— Стало быть, он трус?
— Потому и сунули его сюда. Трус и дурак. Да и что хорошего ждать от человека, который пьет только воду!
Гергей водил головой налево и направо. Клей был очень неприятен ему.
Борода так изменила его, что Мекчеи смеялся до упаду, увидев своего друга в одежде турка.
Грек принес тюрбан, кончар и плащ.
— Аллаха эманет олсун![55] — шутливо кланялся Гергей.
Всем хотелось проводить его, но он позволил пойти только Янчи и Мекчеи. Янчи передал ему по дороге свое золото. Вдруг Гергею пришло что-то на ум, и он отослал Янчи обратно, оставив с собой одного Мекчеи.
— Ты тоже следуй за мной, только издали, — сказал он ему. — Чтобы никто и не подумал, будто мы знакомы.
Не прошло и получаса, как Гергей стоял перед домом Измаил-бея. Он возвестил о себе, ударив в медную тарелку, висевшую у ворот.
В глазке ворот появилось старческое, пухлое лицо евнуха, похожего на каплуна.
— Чего тебе?
— Сейчас же пошли бея в Еди-кулу. Там беда!
Пухлая физиономия исчезла. Гергей отошел, зная, что старик появится снова. Он смекнул, что, не застав никого у дверей, старику некому будет передать вопросы бея. Повертится, поворчит, но в конце концов вылезет за ворота. Потом вынужден будет вернуться к бею и сказать ему, что солдат уже ушел. Тогда бей сам направится в Семибашенный замок.
Гергей, будто прогуливаясь, направился в сторону Еди-кулы. У Адрианопольских ворот — так назывались северные ворота замка — он остановился.
Ворота были заперты. Возле них, примостившись на камне, спал стражник. Над головой его горел фонарь, свисавший с железной балки, выступавшей из стены.
Кругом тишина и запах пшеницы. Должно быть, возили пшеницу на мельницу и продрался один из мешков.
Мекчеи следовал за Гергеем в тридцати — сорока шагах, и когда Гергей остановился, он тоже стал. Быть может, Гергей для того и задержался под фонарем, чтобы Мекчеи увидел его.
Минуты тянулись бесконечно. Гергей клял в душе турецкое время за то, что оно ползет так медленно.
А так как человек, словно букашка, во тьме всегда обращается к свету, то и Гергей взглянул на фонарь.
— Ей-богу, я поседею раньше, чем вылезет этот бей! — пробормотал он с нетерпением.
Бедный, добрый герой, милая, прекрасная звезда венгерской славы, не суждено тебе дожить до седых волос в этой земной юдоли! Как переменился бы ты в лице, если бы небесная рука откинула завесу грядущего и в зеркале его ты увидел бы себя как раз на этом месте — узником, закованным в цепи, да увидел бы, как турецкий палач вяжет веревку петлей и, готовясь повесить тебя, накидывает ее на ржавую перекладину, где висит у ворот фонарь!
В тишине улицы хлопнули двери. Гергей вздрогнул и поспешно направился в ту сторону, откуда донесся стук.
По улице шел бей.
Он шел один, закутавшись в плащ. На голове его белела высокая чалма.
Гергей остановился на миг, прислушался, не идет ли кто-нибудь с беем.
Но с беем не было никого.
Тогда Гергей поспешил навстречу турку.
— Добрый вечер, господин бей! — сказал он, отдав честь по-турецки. — Тебя вызвал не Вели-бей — я выманил тебя по важному делу.
Бей отпрянул, схватился за саблю.
— А ты кто такой?
Гергей тоже взялся за саблю, вытащил ее из ножен и протянул рукоятью бею.
— Возьми, если ты боишься меня.
Бей вложил свою саблю в ножны. То же сделал и Гергей.
— Я несу тебе больше приятного, чем ты думаешь, — сказал Гергей. Он вытащил из внутреннего кармана плаща мешочек с деньгами и позвенел золотом. — Прими в качестве вступления.
Бей подержал на ладони тяжелый мешочек, потом вернул его.
— Сперва я должен знать, кто ты такой и что тебе нужно.
Бей вошел в полосу тени, падавшей от дома. Там смутно белела каменная скамья. Турок присел на нее и внимательно посмотрел в лицо Гергею.
Гергей тоже сел на скамью. Скрестив руки на груди и почесывая колючую фальшивую бороду на подбородке, он заговорил тихо и вкрадчиво:
— Зовут меня Сто Тысяч Золотом. Думаю, имя достаточно благозвучное…
Бей улыбнулся.
— Уж не прозвище ли это?
— Ты можешь это вскоре установить. А тебя зовут Бедняк, хотя ты, бесспорно, удалец. Всем известно, что ты участвовал в победоносном походе на Венгрию…
— Вижу, что ты знаешь меня.
— Так вот, для скорости отбросим всякие обиняки. С завтрашнего утра ты будешь комендантом Еди-кулы — иными словами, тоже будешь узником, только узником за плату. Лишь один раз в году разрешат тебе выходить в город. И если аллах ниспошлет тебе долголетие, ты за всю свою жизнь только двадцать или тридцать раз увидишь Константинополь. Будешь сидеть в крепости, растолстеешь, как Вели-бей…
— Дальше.
— От тебя зависит избрать себе лучшую и вольную жизнь.
— Слушаю тебя.
— В Еди-куле заточен один узник, богатейший венгерский вельможа Балинт Терек…
— Ты хочешь освободить его?
— Я этого не говорил. Но, допустим, хочу.
— Слушаю тебя.
— Ты приведешь с собой нескольких новых солдат, пусть это будут твои слуги. Что, если б завтра вечером ты вывел господина Балинта из крепости под тем предлогом, будто его зовет султан?
— После заката солнца даже коменданту не разрешается выходить из крепости.
— По приказу султана разрешается. Ну, скажем, Балинт выйдет днем вместе с тобой и двумя солдатами. Улицы здесь безлюдны. Солдат ты отошлешь обратно, и дальше вы пойдете вдвоем с Балинтом. Но вместо того чтобы направиться к сералю, ты поведешь названного узника на корабль, который станет в гавани под оранжевым флагом. Не исключено, что это будет фелюга для перевозки пшеницы, барка или даже обыкновенная лодка. Их не так-то много стоит в этих местах. Вот я и говорю: в крайнем случае вы перемените одежду, плащи и оба взойдете на корабль.
— Вот и все?
— Нет, не совсем. Как только корабль отчалит, тебе отсчитывают в руки триста золотых, говоря по- турецки — три тысячи курушей, или пиастров. Потом водой или сушей мы поедем в Текирдаг. Там тебя будет поджидать человек с добрыми конями и пятьюстами золотых. Это еще пять тысяч курушей. Мы поедем в Афины, оттуда в Италию, как только вступим на итальянский берег, тебе отсчитают еще пятьсот золотых.
— Тысяча триста.
— Пока — да. Это, кажется, твое жалованье за десять лет. Но это, разумеется, не все. Подумай сам: неужели человек, владеющий Дебреценом, Сигетваром и Вайда-Хунядом, управляющий королевским имением и почти всей Задунайщиной, — неужели он не даст тебе с легкостью хотя бы и девяносто девять тысяч золотых, даже если ему пришлось бы расстаться для этого с половиной своего состояния!
— А если я не увижу и первой тысячи?
